— Не говорите! — сказалъ Илья Никитичъ. — У него хоть вещей не было. А меня какъ здѣсь въ Нью-Іоркѣ тоже на панель высадили, да еще съ женой, съ дѣтьми и съ пятью узлами вещей.
Другіе посмотрѣли на него съ удивленіемъ. Всѣ они были въ Америкѣ новыми людьми, но Усольцевъ, пріѣхавшій четыре года тому назадъ, считался старожиломъ. Глядя на этого степеннаго, разсудительнаго человѣка, давно успѣвшаго найти хорошо оплачиваемую работу и устроившаго себѣ такую опрятную и уютную квартиру, такъ трудно было повѣрить, что нѣсколько лѣтъ тому назадъ онъ сидѣлъ на тротуарѣ съ вещами и семьей.
— Я самъ тульскій, — сказалъ Усольцевъ, — тоже изъ крестьянъ, въ родѣ Лебедева. А жена городская, одесская. Я въ Одессѣ на заработкахъ проживалъ. Женились мы, я, знаете, непьющій, — онъ лукаво посмотрѣлъ въ сторону Талина, — и зарабатывалъ не худо, меньше здѣшняго, а по-одесскому такъ даже очень хорошо. Мы жили не хуже людей. Конечно, порядокъ для всѣхъ одинъ. Къ хозяину за жалованьемъ пришелъ, шапку снимай. Ты ему: «Здравствуйте, Иванъ Петровичъ», а онъ тебѣ: «Здравствуй, Илья!» Съ другимъ и на улицѣ встрѣтишься, онъ тебѣ: «Эй, любезный!», а ты ему: «Чего изволите, ваше высокородіе?» Начали у насъ понемногу заводиться дѣти, одинъ, и другой, и третій. Тутъ стала на меня приходить дума. Посмотрю вокругъ себя, и станетъ мнѣ страшно, какъ это люди здѣсь живутъ и не топятся и не вѣшаются. Какъ я мужикъ и мастеровой, стало мнѣ представляться, будто я ниже всѣхъ людей. Какъ будто предо мной высокая лѣстница, а я стою на нижней ступенькѣ. Помощникъ хозяйскаго дворника, и тотъ выше меня. Стало у меня на душѣ собираться зло. Хожу цѣлый день, какъ, чумной, все одно на умѣ. Даже съ женой ругаться сталъ! Да, спасибо, она надоумила. Говоритъ: «Уѣдемъ лучше отъ грѣха! Люди, — говоритъ, — уѣзжаютъ. Можетъ, и мы не пропадемъ!» И еще говоритъ: «Дѣти у меня маленькія, я, — говоритъ, — хочу ихъ выучить, пускай они будутъ на людей похожи. А здѣсь нѣтъ такихъ мѣстъ, чтобы нашихъ дѣтей учить, да и денегъ нѣту».
Онъ съ благодарностью посмотрѣлъ на Матрену Ивановну, которая сидѣла въ качалкѣ и тихо покачивала ребенка, уснувшаго у ея груди.
Въ Россіи, когда они думали неодинаково о разныхъ вещахъ, онъ иногда покрикивалъ на нее: «Замолчи ты! Это не бабьяго ума дѣло!» Но съ тѣхъ поръ, какъ они пріѣхали въ Америку, онъ открыто призналъ ея превосходство и подчинился ея авторитету. Она была интеллигентнѣе его, и онъ откровенно соглашался, что у нея больше развязности въ умѣ, — а эмигрантъ въ Америкѣ живетъ тѣмъ лучше, чѣмъ у него больше выдумки.
Рулевой слушалъ, и въ душѣ его подымалось горькое чувство, но Усольцевы относились иначе къ своимъ воспоминаніямъ. То было ихъ героическое время, они должны были сдѣлать большое душевное усиліе, чтобы рѣшиться на такой трудный и рискованный шагъ, и самое воспоминаніе о немъ до сихъ поръ приподнимало ихъ надъ будничной рутиной.
— Я ей говорю: «денегъ нѣту!» — продолжалъ Усольцевъ. — А она говоритъ: «продадимъ все!.. Я, — говоритъ, — шубу продамъ, послѣднее платье, все отдамъ, что еще въ дѣвушкахъ купила, только чтобы уйти отсюда. У меня, — говоритъ, — маленькія дѣти!..» Что же вы думаете? Стали распродаваться, по пять, да по десять рублей, собрали шестьсотъ рублей!..
— Я одного своего бѣлья продала на двадцать рублей! — сказала Матрена Ивановна съ улыбкой. — Мы въ Одессѣ тоже жили порядочно. У меня были четыре серебряныя ложки, два самовара, лампа, дубовая мебель!..
— Дубовую мебель я самъ сдѣлалъ, — объяснилъ Усольцевъ. Ну, а уѣзжать стали, я ее старшему мастеру за восемьдесятъ рублей отдалъ! Купили мы у агента четыре билета, два цѣлыхъ и двѣ половинки для дѣтей, отъ Одессы и до самаго Нью-Іорка, — сказалъ Усольцевъ, — исправили кое-что для дѣтей, и еще больше ста рублей осталось. Поѣхали. Конечно, ничего не знаемъ путемъ. Разспросить хочу, не умѣю, языка нѣтъ, много мы горя набрались. Въ Гамбургѣ у насъ всѣ вещи въ печахъ парили, заразу выжигали, самихъ насъ въ баню, а вещи въ паровую печь, — у дѣтей полушубки были дублененькіе, совсѣмъ скоробило ихъ, на пароходѣ надѣть нечего было. Спасибо, дѣти крѣпенькія были! — прибавилъ онъ. — Да и лѣтомъ къ тому же ѣхали! Пріѣхали сюда здоровенькія, даже докторъ на Эллисъ островѣ сказалъ про старшенькаго: Nice Russian boy, славный россійскій парнишка, и по головкѣ его погладилъ.
— Ловко онъ! — сказалъ Тасовъ одобрительнымъ тономъ.
Другіе радостно разсмѣялись.
Усольцевъ давно овладѣлъ общимъ вниманіемъ. Каждый изъ присутствующихъ пережилъ почти такую же эпопею, но никто не умѣлъ такъ складно разсказывать, какъ Илья Никитичъ.
Послѣ эпизода съ докторомъ каждый какъ будто почувствовалъ себя на мѣстѣ этого русскаго мальчика, который остался здоровъ безъ полушубка, какъ щедринскій «мальчикъ безъ штановъ».