Сталъ меня старикъ по знакомымъ водить. Грѣхъ сказать, все хорошіе люди, недаромъ говорятъ: Не купи двора, а купи сосѣда! Другой услышитъ, что я русскій, такъ даже затрусится весь „Ой, — говоритъ, — вѣдь и я тоже оттуда“. А потомъ старикъ же мнѣ и работу нашелъ, — прибавилъ Усольцевъ. — Тоже у русскаго еврея, у Парнаха и компаніи, по столярной части. Я у него работалъ три года, сперва получалъ восемь долларовъ въ недѣлю, потомъ одиннадцать, потомъ всѣ, четырнадцать, и двухъ товарищей къ нему на работу опредѣлилъ. А самъ взялъ да ушелъ! — закончилъ онъ съ насмѣшливой нотой въ голосѣ, обращаясь къ Рулевому».
— Какъ ушелъ? — переспросилъ Рулевой почти съ испугомъ. Нервы его были напряжены, и его воображенію живо представились маленькія ребятишки, спавшія въ бѣленькихъ кроваткахъ въ сосѣдней комнатѣ, которыя завтра, быть можетъ, не будутъ имѣть куска хлѣба.
— Поссорились мы съ Парнахомъ! — спокойно объяснилъ Усольцевъ. — Онъ мнѣ говоритъ: «вы слишкомъ много матеріала изводите». Зло меня разобрало. Давно это онъ такъ пристаетъ. Дѣла у него идутъ плохо, такъ ему, видишь, хочется, чтобы мы ему заказы изъ ничего дѣлали. «Паршивая, говорю, мастерская, гдѣ хозяинъ надъ каждымъ кускомъ дерева трясется, какъ Каинъ…» Такъ и пошло. Онъ мнѣ слово, а я ему два. Онъ кричитъ; «ты русскій немогузнай, я тебѣ работу далъ, безъязыкому». А я ему говорю: «подзаборный ты хозяинъ. У тебя инструмента своего нѣтъ, ты изъ нашего жалованья за инструментъ вычитаешь».
— Такъ и надо, — одобрительно сказалъ Лебедевъ. — Что на него смотрѣть? Дай ему повадку, онъ тебѣ на шею сядетъ да и ноги внизъ спуститъ!
Рулевой стоялъ, не зная, что сказать, но внутренно удивляясь безразсудству этого человѣка, который изъ-за минутной ссоры отбросилъ въ сторону кусокъ хлѣба, кормившій его дѣтей.
— А видишь! — пояснилъ Усольцевъ, какъ будто угадавъ мысль, промелькнувшую у его собесѣдника. — Я думаю такъ: денегъ у меня нѣтъ. Домовъ и фабрикъ я не нажилъ. Чѣмъ же мнѣ на человѣка быть похожимъ? По крайности, не дамъ себѣ на ногу наступить!
— А дѣти? — невольно спросилъ Рулевой.
— И дѣтей научу, — сказалъ Усольцевъ. — Или вы насчетъ пропитанія?.. Такъ это напрасно. Засидѣлся я у Парнаха. А подъ лежачій камень, знаете, и вода не течетъ…
— Чаще мѣнять мѣста еще лучше, — отозвался Талинъ изъ своего угла ободряющимъ тономъ. — Знакомства больше. Случаи мимо не плывутъ!..
— А нашли вы работу? — спросилъ Рулевой участливымъ тономъ, какъ спрашиваютъ у больного.
— Не то что работу нашелъ, цѣлую исторію! — сказалъ Усольцевъ. Даже въ юнію попалъ, — прибавилъ онъ, улыбаясь. — Сказано: нужда научитъ и калачи печь!
— А сколько вы теперь получаете? — допытывался Рулевой.
Ему непремѣнно хотѣлось удостовѣриться, не потерпѣлъ ли заработокъ Усольцева ущерба, благодаря независимости его чувствъ.
«— Я говорю, исторія, — сказалъ Усольцевъ. — Есть у меня тутъ пріятель Брантъ, русскій полякъ. Конечно, тоже столяръ, хорошо понимаетъ чертежъ, грамотный человѣкъ и въ юніи членомъ. Какъ ушелъ я отъ Парнаха, онъ говоритъ: „Иди къ намъ на фабрику, я все равно за старшаго рабочаго, я вамъ дамъ мѣсто“. Конечно, я съ радостью пошелъ. Большая фабрика, хорошая, не то что у этого Парнаха, — шесть этажей, вездѣ машины, и работать способно, а заказы дорогіе, самая легкая штучная работа. Рабочихъ три сотни, которые получше — все изъ юніи, а кто дешевле, тѣ, конечно, пріѣзжіе, безъ языка, ихъ и юнія не принимаетъ. Сталъ я работать, и положили мнѣ шестнадцать долларовъ, значитъ, противъ Парнаха два доллара лишнихъ.
Только прошли три недѣли, рабочіе изъ юніи говорятъ: надо устроить страйкъ, пускай фабрика запишется въ юнію, т. е. чтобы держать рабочихъ только изъ юніи.
Хозяинъ, конечно, не хочетъ, потому что у юніи такса: восемнадцать долларовъ въ недѣлю и восемь часовъ работы, а въ субботу до обѣда. А изъ рабочихъ тоже, которые американцы, тѣ согласны, а пріѣзжіе, особенно которые безъ языка и привыкли по дешевымъ мастерскимъ ходить, тѣ опасаются, не идутъ на страйкъ. Между тѣмъ подошло время. Прислала юнія делегата, выходите, молъ, на страйкъ, не то объявимъ васъ скебами, по-нашему сказать — паршивцами; ну, которые люди подороже себя цѣнятъ, даже изъ итальянцевъ или изъ поляковъ, вышли на страйкъ. Я тоже подумалъ: за тѣмъ ли я пятнадцать тысячъ верстъ проѣхалъ, чтобы на меня паршивое клеймо положили, пойду, молъ, и я, авось Богъ не выдастъ, свинья не съѣстъ! Да и Бранта стыдно…