Съ тѣмъ мы и ушли изъ фабрики. Ну, конечно, страйкъ отъ юни, пришлось намъ записаться въ члены, внести взносъ. Брантъ себѣ мѣсто досталъ, тоже на хорошей фабрикѣ и меня перетащилъ, только три дня безъ работы я и гулялъ. Сталъ я получать по правилу восемнадцать долларовъ въ недѣлю за сорокъ четыре часа работы, да тоже не очень долго поработалъ, потому заказовъ стало меньше, хозяинъ взялъ да половину рабочихъ и отпустилъ, и меня въ томъ числѣ».
— Вы, значитъ, опять безъ работы? — спросилъ Рулевой.
— Да видишь, — отвѣтилъ Усольцевъ, — работа есть, сколько хочешь, да только плата дешева, на недѣлю десять-двѣнадцать долларовъ. А я ужъ на такую плату не согласенъ, извините, пожалуйста! Лучше я перетерплю, да получу свое!
— А есть у васъ деньги про запасъ? — невольно спросилъ Рулевой.
— Какія деньги съ четырьмя дѣтьми? — сказалъ Усольцевъ. — Мы живемъ на всѣ! Даже насилу хватаетъ на недѣльные расходы!
— Какъ же вы жить будете? — спросилъ Рулевой.
— Что же, — сдержанно сказалъ Усольцевъ, — вѣчныя мѣста не бываютъ. Сегодня я самъ ушелъ, а завтра меня хозяинъ прогналъ, вотъ мы и квитъ!
Рулевой невольно посмотрѣлъ на хозяйку, но и на ея лицѣ не было видно заботы. Оно играло оживленіемъ и весело улыбалось, какъ будто въ отвѣтъ на его полувысказанное участіе.
Эта женщина, которая была привязана къ своей квартирѣ, какъ будто на короткой цѣпи, и которая для того, чтобы сбѣгать въ лавочку, должна была загораживать печь стульями и тщательно прятать спички, ножи и ломкую посуду отъ своего предпріимчиваго потомства, была совершенно увлечена своей затѣей и въ настоящую минуту, предъ лицомъ молодого русскаго кружка, собиравшагося въ ея жилищѣ, не была расположена думать о какихъ-то будничныхъ «своихъ дѣлахъ» и грошевыхъ расчетахъ.
Но Рулевой продолжалъ упорно разматывать клубокъ своихъ безпокойныхъ мыслей, какъ будто именно на немъ лежала обязанность думать и тревожиться за эту беззаботную чету. Онъ вспомнилъ, какой крикъ недавно подняли американскія газеты о медленномъ размноженіи коренного населенія республики, и подумалъ о томъ, какъ криво устроенъ свѣтъ. Природа заставляетъ человѣка стремиться къ продолженію рода, а общество какъ будто наказываетъ его за это. Большая семья хуже каторги: гдѣ много ртовъ, тамъ ѣдятъ впроголодь. Обиліе и комфортъ достаются одинокимъ и неплодороднымъ людямъ, которые, въ концѣ концовъ, отпадаютъ отъ общаго ствола, какъ засохшая вѣтвь. Онъ попробовалъ поставить себя на мѣсто этого бѣднаго мастерового, который постоянно долженъ былъ наполнять ѣдой шесть тарелокъ, покупать шесть паръ, платья и обуви, шесть шапокъ или шляпъ и такъ далѣе, и ему стало страшно.
Онъ улучилъ минуту и отвелъ Усольцева въ сторону.
— У меня есть немного денегъ, — предложилъ онъ. — Если хотите, возьмите взаймы!
У него еще оставалось, кромѣ скуднаго заработка, послѣдніе десять долларовъ, привезенные изъ Россіи, и онъ предложилъ ихъ взаймы Усольцеву.
— Будетъ вамъ! — сказалъ Усольцевъ прямо. — Какія тамъ у васъ деньги! Да мнѣ назавтра навѣрное обѣщали найти работу.
Онъ даже посмотрѣлъ на Рулевого съ нѣкоторымъ удивленіемъ. Такъ въ ненастную ночь жалкія фигуры прохожихъ, мокнущихъ подъ проливнымъ дождемъ, особенно бросаются въ глаза человѣку, который смотритъ на нихъ изъ безопаснаго прикрытія, сквозь плотно притворенное окно, но дайте ему зонтикъ и пустите его на улицу, и онъ забудетъ свое жалостное чувство и начнетъ сосредоточенно шагать впередъ по указанному направленію.
— А у насъ третьяго дня тоже новая была, — сказала хозяйка. — Молодая бабочка!..
— Такъ чудно, — подтвердилъ Усольцевъ. — Есть у насъ въ Бруклинѣ наборщикъ знакомый, полякъ, написалъ онъ моей женѣ письмо: «Что, — говоритъ, — получилъ я сегодня телеграмму съ эмигрантскаго острова: „Придите, выручите меня!“ — и подписано „Марья Галушка“». Ну, мы подумали, полтавская, должно быть, галушка, русская косточка, насъ люди выручали, надо ее тоже выручить.
— А кто поѣхалъ? — спросилъ Рулевой.
— Да она и поѣхала, Матрена Ивановна, то-есть, — объяснилъ хозяинъ. — Она вѣдь по-англійски здорово привыкла, что хочешь, сказать можетъ.
— А что же! — сказала Матрена Ивановна. — Сосѣдскую дѣвченку наняла за ребятишками присмотрѣть, четвертакъ посулила, младшаго взяла на руки, поѣхала на островъ Эллисъ. Спрашиваю: «Гдѣ Марья Галушка», они стали копаться въ бумагахъ и говорятъ: «Не Галушка, а Залужска, полька она, галиціянка. Да и ту взяли отцы бенедиктинцы и увезли съ острова». Поѣхала я въ монастырь. Большой такой монастырь, на людной улицѣ, а внутри тихо, какъ въ колодцѣ. Ворота всегда заперты, и человѣкъ у калитки. Насилу меня впустили: видятъ, что я русская, не умѣю по-польски говорить. Нашла я тутъ Залужскую, говорю: «Пойдемъ къ намъ, какъ мы телеграмму твою перехватили», а отцы бенедиктинцы не пускаютъ, говорятъ: «Дай три доллара за постой!» А какой тамъ постой. Ѣда у нихъ черный хлѣбъ да каша, а цѣлый день работай, да еще имъ же и плати. Залужская, однако, не думавши, отдала имъ долларъ. «Вотъ, говоритъ, а больше у меня нѣтъ! Помолитесь Богу за мою грѣшную душу!»