Из сада возвращается Вера. У нее в руках большой букет только что срезанных пионов. В ее темных волосах, причесанных на прямой пробор, блестят прозрачные крупные капли.
Большой тополь недалеко от дома сочно пахнет после дождя. Под ним накрыт стол. На тарелках лежат ломтики холодной телятины с кромкой коричневого желе, золотистое масло — только что с ледника — крошится и липнет к ножу. В такое утро все встали рано. Мы пьем кофе. Особенно вкусны только что испеченные и еще теплые маленькие круглые булочки с изюмом. Над нами птицы поют, перелетая порою над самым столом. Неподалеку, в своих огромных кадках, зеленеют пальмы и драцены. Некоторые из них достигают десяти метров в вышину. Они придают саду еще большее разнообразие и богатство. Товарищи братьев, которым они показывали фотографии нашего сада, были готовы идти на пари, что это снято где-нибудь на Зеленом мысу или в Гаграх… Цветет все вокруг. От самой ранней весны, когда только чуть протает снег и между сугробов в Людмилином саду возле пруда (почему он Людмилин — не знаю) выглянут первые синие анемоны, и до первого снега, когда бальзамины, рудбекии, желтые и лиловый гелиотропы, уже хваченные утренними морозами, все еще стойко живут, — нет в саду остановки цветению. Розовые маргаритки, гвоздики, левкои и аквилегии, как сорняки, то и дело выскакивают, чтобы цвести на дорожках, — им тесно на клумбах. Лакфиоли, бегонии, примулы всяких оттенков, резеда и анютины глазки — тысячи разных цветов устилают сплошными коврами множество клумб, перерезанных прихотливыми дорожками. А над ними кустарники — жасмины, шиповники, жимолость, айва, привезенная Кокой в подарок отцу, — все растет и цветет, все заботы внимательной требует: пересадок, прививок, подстрижки, поливки. И все это делается, делается лишь своими руками. Отец, братья, сестра и Аксюша все лето проводят в саду. Сейчас без братьев стало труднее. И все-таки только весной, чтобы выкатить из специальной высокой пристройки большие кадки с пальмами, и осенью по каткам вкатить их обратно в пристройку с наступленьем морозов, приходится приглашать рабочих. Все остальное делается без чужой помощи. Таскают по саду огромные лейки, ведра на полтора каждая — мне их не поднять. Окатывают сверху рассыпающимися струйками из поливочных спрысков посадки. Подрезают секаторами лишние побеги, вскапывают лопатами, расчищают дорожки. И во всем этом нет никакого «толстовства», хождения босиком за бороной в посконной рубахе для последующего увековечения на картинах и фото. Просто «нельзя жить без физической работы, а труд на земле — самый радостный и полезный труд», — говорит отец. Он появляется там и здесь, в чесучовом своем пиджаке и соломенной шляпе с черной лентой, снимая их только во время работы с лопатой. Если надо пересадить какое-нибудь молодое деревце на новое место, в земле роют глубокую яму и в ней создают для него целую кладовую питательных веществ, укладывая послойно навоз, перегной, чернозем. У меня уже тоже есть своя небольшая лопата, грабли, маленькая зеленая тачка и лейка. Я тоже знаю, как надо выкопать и пересадить что-нибудь и как надо расчистить дорожку, не оставляя под нею корней разных трав. Я не очень, по правде-то говоря, люблю работать, но если вижу конкретную цель и за ней определенный конец, то стремлюсь довести дело до этого конца, и работа затягивает меня, как и остальных. Сгребаю и укладываю в тачку сухие листья, счищаю, корчуя с корнями, прорастающую всюду траву и, тачку наполнив, отвожу на свалку — в кустах возле пруда, по ту сторону купальни. Наиболее красивые маргаритки и гвоздики, расцветшие не на месте, осторожно выкапываю и переношу на клумбы, где есть еще место.
Посреди зеленого моря возвышается дом. Он тоже с обеих сторон до крыши завит густой зеленью. Здесь, со стороны главного сада, это красноватая бронза дикого винограда, а со стороны круга — широкие листья аристолохии, затеняющей оба балкона, верхний и нижний. Самое скучное — это когда в ясный весенний день все собираются, чтобы натянуть веревочки сверху, внизу их ловят и закрепляют. Дело почему-то требует много времени. Помочь я в нем не умею, а держат меня при себе на открытом месте под пекущим горячим солнцем. Все заняты и на меня почти не обращают внимания. Мне одиноко и скучно. Мечтаю о том, как хорошо было бы сейчас пойти с мамой на Миллионную. Эта Миллионная почти не видна от дома за разросшимся садом. Названная так в честь главной улицы Твери, она и в самом деле похожа на улицу. Вдоль нее размещены службы, «людские», стоит огромный кирпичный скотный двор с арочным въездом. Здесь живут рабочие, скотницы, пекари, пастухи, птичницы, повар. Одним своим концом Миллионная упирается в полуразвалившуюся старую конюшню без окон и дверей, стоящую на выезде в поле. В эту конюшню в полуденную жару приходят, спасаясь от жары и мух, наши лошади. Иногда, заставая их здесь, мы кормим их хлебом, круто посоленным, который для них лучшее лакомство, а когда их нет, ищем в углах крепкие белые шампиньоны, произрастающие на старом пересохшем конском навозе. На другом своем конце Миллионная, минуя каменные столбы въезда в сад, остающиеся левее, заканчивается бревенчатым мостиком через канаву; рядом с этим мостиком начинается наш пруд, и после дождей здесь бурлит и пенится вода, с шумом низвергаясь через свайные бревна маленькой плотины, перебегая под мостиком и уходя в низкий заросший овраг. На краю оврага — кирпичные сенные амбары, а по другую сторону размещены каретный сарай и открытый загон для молодых телят. Дальше начинается звенящая жаворонками Слободская дорога, а за каретным сараем — Ивановский луг, куда мы ходим за грибами. Меня вечно тянет на эту Миллионную. Все живое я люблю с какой-то даже преувеличенной страстностью. И особенно — лошадей. С тех пор как я себя помню, лошади кажутся мне чем-то предельно, ни с чем несравнимо прекрасными. Даже в книгах отца, как только на рисунках встречаются мне изгибы конских шей и крупов, разветвления ветвистых прожилок под тонкой кожей, сердце мое переполняется дрожью восторга. А тут, в этой старой конюшне, они живые! Движутся, перебирая стройными ногами, косят внимательными строгими белками, нежными замшевыми губами осторожно берут с ладони хлеб или сахар, ни в чем не теряя присущего им великолепного достоинства. А если одна из них, снизойдя к моему немому восхищению, потрется щекой о плечо, чего бы, кажется, не отдал за этот сдержанный ласковый жест! Вера тоже любит лошадей и сюда ходит со мною охотно. Но зато на скотный двор ее не затащишь. Там грязно, особенно после дождей; брошенные на солому доски утопают в навозной жиже, да и кто там днем — только свиньи, которых все равно плохо видно в полутемном свинарнике после яркого солнца снаружи. К телятам она равнодушна, их влажные морды вызывают брезгливость — у Веры, но не у меня. Придумает тоже! Конечно, с лошадьми их не сравнишь, но и телята по-своему обаятельны, именно с этими мокрыми черными или розовыми носами, которыми они глупо тычутся через изгородь, пытаясь просительно реветь неумелыми еще голосами. Первое крупное горе моего детства связано с одним из них. По весне родился бычок, весь черный, с белой отметинкой посреди лба. Как-то под вечер решались телячьи судьбы: кого «на племя» оставлять, и кого надо будет «принять», по выражению скотницы Аннушки. Я слышал на этот раз весь разговор, и когда термин «принять», означавший, как знал я, смертный приговор, был отнесен к моему любимцу — бычку, со слезами вступился. Он так был красив! И так ласков! Весь черный, на лбу — аккуратная звездочка: надо ж понять! Это Апис, в Египте он богом бы стал, все ему поклонялись бы (об Аписах я как-то раз слыхал от отца). Меня успокоили, замяв разговор, и надо же было, спустя несколько дней, зайдя на скотный во время прогулки, увидеть в ушате голову «Аписа». Белки его призакаченных глаз были подернуты смертной влагой, и в глубине железного ушата тускло светилась отметинка белая. И что-то в нем сохранялось такое же милое, как и тогда, когда был еще жив. Как, бывало, тянулся ко мне он вот этою головой, на которой едва обозначены выросты крохотных рожек, как тряс от щекотки ушами, когда его гладили. Да, страшные дела происходят у нас на скотном дворе… Вот это разве не страшно?! Живое, веселое — во что превратили: в отдельную голову, готовую к перевоплощению в студень. Отвратительное, гадкое блюдо! Ужасная картина надолго осталась в памяти. Не только студень, к которому я и раньше питал отвращенье, но даже вкусная нежнейшая телятина не столько вызывала теперь аппетит, сколько будила горькие воспоминанья…