Вот я сижу, забиваясь в самый угол постельки. Я немного смущен. Что-то случилось, обычное в те времена: в общем, простыночки надо менять — они мокрые. Под ними в предвидении подобных эпизодов подстелена резиновая клеенка. При виде ее не могу удержаться и, крепко схватывая за уголок, тяну ее в рот. Резина и вкусом, и запахом мне — наслажденье. И это сильнее всего. Даже к галошам я чувствую нежность: их запах — восторг.
Немного позднее влеченье к резине сменяет другой аппетит. Я уже старше и, хотя тщетно, но пытаюсь скрывать от взрослых свою патологическую гастрономию. Поэтому тихо, храня, по возможности, самый невинный вид, отправляю к себе в рот из цветочных горшков щепотки земли. Запретно, но очень уж вкусно! Отлично помню скрип песчинок на зубах и запах этой земли: то сухой, нагретой солнцем, то чуть сырой от недавней поливки, то серой, то темно-коричневой. С этим рядом живет и брезгливость, но тоже какая-то странная: не терплю есть и пить, если пищу до меня кто-то попробует, особенно суп или чай, словом, горячее, жидкое. Как-то однажды мама отпила глоток из моего стакана и вдруг заметила, что аппетит, с которым я тянулся к стакану, сразу исчез. Она, кажется, даже обиделась! А сам я впервые тогда осознал, в чем тут дело. В чем, а не почему. Объяснили, как и чем надо брезговать, и что мама совсем не чужая, ею брезговать глупо и стыдно. Мне — все объяснения лишние. Я и не знал, откуда она появлялась, брезгливость, присутствует — что тут поделать. Я до нее ведь дошел не умом. Впрочем, холодное — квас, молоко, если хочется, пробуйте, ну а горячее после пробы становится сразу противным.
И еще: по утрам меня одевает Вера — сестра. Я очень люблю ее, хотя между нами девятнадцать лет разницы. В сущности, по возрасту, она могла бы мне матерью быть. Но чтобы одеть меня, Вера должна быть сначала сама одета, умыта, причесана. Иначе — крик. Не терплю неодетости взрослых. Поэтому она появляется передо мною с наспех уложенными волосами и вся в ярких шелковых бантиках, приколотых к ночной сорочке. Бантики — желтые, синие, красные — свидетельствуют о том, что она вообще в эту ночь не спала. Был «кискин бал», и она туда ездила. Там множество кисок всю ночь веселилось, и все в таких бантиках. Ну что ж, это дело другое. Меня одевая, она излагает подробности бала. Не помню теперь, сколько времени длился сезон этих балов, когда прическа и бантики на сестре по утрам были необходимы для благополучного вставанья.
До папы вести о таких чудесах не доходят. Иначе было бы много волнений, и мне попало бы, впрочем, не столько, как маме и Вере. Вообще, когда папе на глаза попадается этакий вот фрагмент моего воспитания, он в ужас приходит. Громы гремят, и двери на петлях вздрагивают, бросаясь с ужасною силой, затем же все вдруг умолкает. Иногда лишь через несколько комнат долетит его рассерженный голос, всего одним словом: «Ребенок…» И тогда мне становится ясно, в чем дело. Конечно же, дело в ребенке. Ребенок — я. Опасаясь возможных последствий и выводов, я притихаю. Мне жалко и Веру, и маму, которым опять и опять влетает из-за меня, но где-то в душе я невольно сочувствую папе: кто-кто, а он знает, как надо с ребенком! Да, им не побрезгаешь: утром ли, днем ли, когда только есть у него время и желание, мы с ним говорим о различных материях; он умеет все объяснить как никто, терпеливо выслушивая и вопросы, и возраженья, обо всем расскажет так просто и так интересно, что все с ним становится и понятным, и памятным. Зато мне и сам он понятен и в ласке, и в гневе, даже в том, о чем вряд ли он мог бы подумать. Иногда, не обращая на меня внимания и занятый чем-то своим, напевает он тот или другой из популярных в то время цыганских романсов репертуара Вари Паниной. Я знаю давно и слова, и мотивы; именно ими, романсами этими, в музыкальном плане окрашены ранние годы…
«О, если б знали вы, как сильно сердце бьется!..» Есть книжка с картинками: в маленьком домике под черепичною кровлей, с развесистым деревом возле самого входа, живет красивый многосемейный петух. На нем красный кафтанчик с манишкою белой, ботфорты со шпорами. На второй картинке петухов уже два: семьянин удалился от дома, оплакиваемый детьми и супругой, искать приключений. На него налетает костлявый бродячий петух (этот в синем кафтане), бьет он героя и клювом, и крыльями. На третьей картинке герой возвратился с победой. Но вид!!! Кафтанчик оборван, манишка закапана кровью, хвост почти выдран; рыдают цыплята, жена утирает платочком глаза и клюв. Вот тут он им гордо рассказывает: «О, если б знали вы… какая боль в груди, какой огонь в крови…» И «как сильно сердце бьется…» Еще бы! Наверное, бьется! Все вместе понятно — романс и картинки — лучше нельзя.