Впервые меня окружала среда детей моего возраста, и это было с непривычки очень странно. Неуверенность первых дней сменилась вскоре другой крайностью. Я оказался самым непоседливым, самым безудержным шалуном в классе. Это поставило меня в несколько особое положение и сделало не совсем понятным для остальных мальчиков. Одни, как, например, сын присяжного поверенного, серьезный мальчик Тося Шипов, с взрослым угреватым лицом и манерами, исполненными сознания собственного достоинства, не по летам развитой и много читавший, относились слишком презрительно к бесконечной возне и детским выходкам, которым я предавался с увлечением как во время перемен, так, нередко, и на самих уроках. Другие, с которыми я мог возиться и дурачиться сколько мне было угодно, не могли разделить моих более серьезных интересов, бывших для них трудными и недоступными в такой же мере, как первым казались легковесными и поверхностными. В результате за мной оставалось какое-то промежуточное положение. Учился я посредственно, выделяясь только по литературе и истории, и самолюбия, которое заставляло бы меня добиваться хороших отметок, был почти лишен. Усидчивости и привычки работать не было также. Уверенность в своих способностях, укоренившаяся еще с детства и поддержанная легкостью приемных экзаменов, сданных в Торжке, создавала повышенное представление о своих силах. Думалось, что, просмотрев заданное наскоро перед самым уроком, я уже буду знать его не хуже остальных, а больше ничего и не надо. Часто оно так и было, но когда я просматривал свои учебники слишком уже наскоро, а некоторые преподаватели, довольно быстро меня раскусившие, не удовлетворялись уверенной болтовней о чем-то, близком к заданному вопросу, и стремлением отделаться весьма приблизительными и пустопорожними фразами, — в журнале возникали плохие отметки.
К тому же, описанное начало знакомства с нашим математиком и то, что немецкий вела у нас сама Санечка, уже вовсе не располагали серьезно относиться к этим двум предметам, и заставить себя заниматься ими как следует я так и не мог.
А дома ждали сытные, хотя и однообразные блюда из овощей, упревших в русской печке: тыквенники, брюковники и морковники, да овсяные кисели, дома ждали книги, которыми были доверху забиты все углы Санечкиной берлоги, ждали беседы с Антоном Дмитриевичем, отводившим со мной душу, делясь, как со взрослым, всем, что ни приходило только ему на ум, и предаваясь воспоминаниям. Навещая Павлика в Петрограде, он познакомился с обоими моими старшими братьями и хорошо их помнил, да и помимо этого ему было о чем порассказать. Живой, острый ум его своеобразно и деятельно на все реагировал, во всем стремился принять участие. Поглощенные школьной и хозяйственной деятельностью, Санечка с Диной уделяли ему мало времени. Своя корова, лошадь — тот самый Мальчик, на котором мы приехали, хотя и находившаяся большую часть времени где-то на прокормлении у знакомого крестьянина между Макарьевым и станцией Нея, требовали постоянных забот. Продажа молока, покупка сена, подготовка к урокам и исправление школьных тетрадей — все это сменялось, перемежаясь визитами «правских» и «неправских» ларов. Гомеопатией лечила еще покойная Санечкина мать, и больные продолжали ходить к Санечке и после ее смерти. Скоро я уже знал, что ярко-оранжевые лепестки ноготков, которые росли на нескольких грядках в огороде, настоянные на спирту или, за его отсутствием, на самогоне, становятся календулой и начинают исцелять от большинства как внутренних, так и наружных болезней.
Вскоре мы перебрались в подысканную Санечкой квартиру через дом от Любиной избушки. Мы получили просторное обиталище, где было даже электричество — роскошь, которой мы не знали и в Торжке, а тем более редкая здесь, где в большинстве домов обходились керосиновыми лампами. Правда, это электричество ежедневно без десяти минут двенадцать ночи подмигивало, чтобы ровно в полночь угаснуть до следующего вечера, но и этого было уже много.
…………………………………………………
— Дина, ты керосину добавляла в керосинку?
— Да, а что?
— Что-то она плохо у меня горит, и ландрин никак не расходится, — доносится из дома.
Я осторожно притворяю за собой калитку и останавливаюсь, скрытый буйной огородной зеленью. Они еще ни о чем не знают — это ясно. О катастрофе мне придется рассказывать самому. Это так неприятно, что внутри образуется при одной только мысли об этом какая-то сосущая пустота. И нет путей как-нибудь скрыть. Сейчас начнутся расспросы: почему ты так рано вернулся, у вас же должно было быть еще два урока. Ну, сегодня еще так, а завтра? И завтра утром нельзя идти в школу. Анна Александровна так и сказала: если к завтрему все не будет исправлено, можете оба не являться больше, считайте себя исключенными. А как тут исправишь: это, наверное, долго и, может быть, дорого стоит. Сколько именно — даже приблизительно я не знаю, да если бы и знал, не мог бы судить: просто это дорого или дорого очень. Может быть, настолько, что окажется никому и не под силу оплатить. Своих денег у меня, в сущности, никогда еще не было, только в Торжке, когда я покупал книги, но тогда деньги были другие — сотни и тысячи, теперь рубли и червонцы; откуда и в каком количестве они берутся у сестры, у Санечки, я знаю очень нетвердо, потому что никогда не приходило в голову этим интересоваться, но понаслышке было известно, что добываются они с трудом и что их вечно не хватает…
…Смотрю на голубоватую ботву каких-то овощей, с застоявшимися в углублениях у черенков стеклянными брызгами росы. В раскрытом окне домика вижу обрамленную связками желто-зеленых помидоров голову Антона Дмитриевича. Он озабоченно, как всегда, крутит «козью ножку». Я уже знаю, что курению махорки предшествует необходимость изготовления козьей ножки. Этот процесс распадается на три операции: ножку надо сперва свернуть, потом засыпать и, наконец, перегнуть пополам и «заслюнить» тонкий конец; при изготовлении «флотской» процессы остаются теми же, но порядок их меняется — надо сперва засыпать табак и затем уже свертывать… И как все до этого было хорошо. Нужно же было связаться с этим негодным «Клятышкой»! Впрочем, вольно ж и ему, очертя голову, не глядя, хлестать ремнем, да еще пряжкой. И раздразнил-то его не я, а Мясников с Гурием, а я только проходил мимо. Когда он наскочил на меня — дал ему щелчка, и тут он и кинулся на меня с ремнем. И вот злобный паршивец норовит обязательно хлестнуть пряжкой по чему попало…
У самого дома цветут яркие, пламенеющие среди зелени настурции. Из коротенькой трубы поднимается синеватый дымок. День ясный и теплый. Санечка с Диной в тамбуре о чем-то переговариваются. Варят конфеты. Это неисчерпаемое количество ящиков с довоенным ландрином, слипшимся в сплошную массу, почти утратившую сладость и разрубаемую только топором, покупается за бесценок в маленькой лавочке, открытой в торговых рядах Дининым отцом Дмитрием Александровичем под громкой вывеской: магазин «Посредник». К ландрину добавляется патока, и после варки получается темно-коричневый ирис, твердый и очень экономичный — идет на продажу в тот же магазин в качестве уплаты за ландрин. Охотно берут его знакомые крестьяне и приходящие лары, остается кое-что и для себя. Пока он свежий и теплый — очень вкусно, особенно если молока добавлено побольше, но обычно ландрин растворяется в воде, а молока добавляется очень немного в самом конце, перед тем как разлить массу на смазанные маслом плоские блюда и наметить ножом на ней насечки, чтобы после она легко ломалась на маленькие кубики…
…И, конечно, можно было отнять у него ремень, скрутить ему руки — я сильнее, но потому-то и не хотелось связываться. Мало интереса смотреть, как он будет изворачиваться, пытаясь укусить, а после, когда ничего не выйдет, поднимет рев на всю школу… Ну я и выбежал в коридор и дверь за собой захлопнул, а он — трах по ней пряжкой… по стеклу. Стекло вдребезги. Осколки, звон, и тут же Анна Александровна Груздева — дежурная по школе. Я остановился, он тоже вылетел следом за мной в коридор, упал или нарочно бросился — кто его знает — на пол, и в слезы. Ревет и пальцем тычет: «Это он, это все он, я не хотел…» А чего не хотел — ремень-то в руке, я, что ли, бил стекло, впрочем, я, конечно, оправдываться не стал, да ведь, кажется, и так ясно… Глупо получилось… И вот теперь надо где-то доставать такое стекло, вставлять его, а кто его знает, как все это делается… И хорошо еще, Суворова не было, он куда-то уехал. Впрочем, может быть, и напрасно не было. Говорят, он справедливый, во всяком случае, ничего не разобрав, выгонять из школы, пожалуй что, и не стал бы, как эта. Ей что, она в нашем классе не преподает… «Можете оба считать себя исключенными…» Нехотя, медленно иду к дому. Я еще недостаточно освоился со школой, со всеми законами этого нового для меня мира, чтобы отличить пустую угрозу от реальной опасности и соразмерить свое преступление с возможными последствиями.