…силы израсходованы, а годы свое берут!
Ну, жаловаться не буду и не хочу. Сколько чудесных мгновений в жизни, что, несмотря на ее кажущуюся скудость, они иногда нанизываются друг за другом и сверкают, как алмазы драгоценного ожерелья…
Ну, скоро, скоро теперь! Наш „Тупик“ как Ноев Ковчег, и дни его бедствий и ношенья по волнам кончаются. Мы уже видим радугу, может быть, и голубь с веткой мира и победы близко. Все это может произойти так незаметно, быстро и легко, что люди не сразу даже и поймут…»
Сохранилось письмо Сергея Николаевича к Дине Троицкой, написанное в сентябре 1945 года, о последних днях и кончине Веры Николаевны:
«Дорогая Динушка! Передо мной лежит Ваша открытка, адресованная Вере, и трудно написать о том, о чем до сих пор никому сообщить не было сил, да впрочем, никто ей и не писал больше из старых друзей за весь этот год… Веры больше нет. Она скончалась 2 августа прошлого года в больнице после долгой болезни (психической), скончалась, в сущности, от истощения крайнего, до которого довела себя сама почти полным, а порой и полным отказом от пищи в течение долгих дней и недель. Связно и подробно рассказать обо всем трудно, тяжело. Коротко: я с первого дня войны был призван, но находился в Москве и под Москвой, так что виделся с ней каждый день, а когда уезжал из Москвы, то раз в две недели бывал дома непременно, и она знала, где я и что со мной. Первый год она вынесла хорошо, но дальше, когда на фоне холода и голода ей выпало на долю хоронить всех стариков, умиравших у нее в квартире на ее руках: сначала двух теток жены Любы, потом Аксюшу, всех одиноких, крайне истощенных, когда я почти ничем материальным помочь не мог. Люба целые дни работала, и ко всему этому добавилась потеря на фронте почти всех близких и друзей — ее здоровье не выдержало. Когда стало невозможным оставлять ее дома одну, пришлось устроить ее в больницу; там скоро признали ее хроником и отправили в Загородную, в ста с лишним верстах от Москвы и в 15 км от станции. Говорили, что там условия лучше. Отправку ни с кем не согласовали. Пробыла она там недели три. Потом пришло извещение, что она на грани полного истощения, хотя она и в Москве ничего не ела, и в больницу пришлось ее отправить, помимо всего, потому, что приходилось устроить ее на искусственное питание. Но сообщили так, что виной всему этому условия в больнице. Взяв отпуск, я поехал туда и нашел ее в ужасном состоянии. „В прекрасных условиях с очень хорошим уходом и питанием“ она продолжала не есть; съедала через день два, три финика. Мне она так обрадовалась, что я покормил ее с ложечки рисовым отваром и чем-то еще молочным, и стала просить взять ее, когда я ей предложил. Врачи тоже стали советовать, когда увидели, что она ест и отвечает мне (она не говорила, а только писала) и улыбается. И тогда я решился сделать эту последнюю просьбу. Мы ехали ужасно: до станции — частью на грузовике, частью я нес ее на руках. Правда, она была легкая невероятно. В Москве до дома шли с ней больше часа. Транспорта, конечно, никакого, да никто и не знал, когда я приеду и могу ли ее привезти. Дома она два дня ела и была очень рада, что вернулась, а потом опять закрыла глаза, перестала отвечать и есть. Вызвал врача. Он потребовал немедленно отвезти ее в больницу. Пришлось опять идти на это. Там она пришла через несколько дней опять в себя. Я был у нее. Мечтала, что поправится, приедет домой к Колиным именинам, но, очевидно, было уже поздно: все эти длительные приступы довели истощение до таких пределов, что недели через три пребывания в больнице она скончалась. В это время с ней никого не было. Тело мы взяли и похоронили на Даниловой кладбище…»
Всю войну Сергей Николаевич прослужил в войсках МПВО, получил награды.
И вот, наконец, выстраданная, завоеванная нечеловеческими усилиями, долгожданная победа. Почему она была неизбежной? «Что же это была за чудесная сила? Этой силой, — пишет Сергей Николаевич, — была способность русского человека к жертвенному подвигу, его способность бесконечно терпеть любые лишения, его ненависть к иноземцам, к непонятным, неведомым людям, неизвестно зачем пришедшим с оружием в руках в его и без того разоренную хату. Этой силой была его способность к умению умирать за свое, исконное, за ту родину, чувство которой, вопреки всему, оживает в нем в тяжелые минуты его истории и делает золотушного полуребенка-полудикаря легендарным богатырем, познающим упоение подвигом и сладость жертвы во имя самого большого и редко самому ему ясного идеала. Что это за идеал? Ему нет имени, вернее, имен у него слишком много. Он — и вся страна, которая была до тех пор не матерью, а злой мачехой, он — и собственная изба, крытая соломой, с прилегающим к ней огородом: он — и Бог, тот, о котором без ругательства вспоминают лишь раз в жизни — в смертную минуту, и Церковь, с которой сами же сняли колокола и сбили золоченый крест: он — и жена, которую спьяна бьют в живот сапогом и гонят на мороз босую, и забытая песня, которую пела мать над колыбелью, и обмелевшая несудоходная речушка с обломанными ветлами на косогоре… Он — все это поруганное, изматеренное, испохабленное и лишь однажды в жизни предстающее как святыня — святыня, во имя которой никакая жертва не кажется достаточной. И нет на свете силы, которая могла бы поколебать и сломить это жертвенное вдохновение, если только оно поднимется…»
Почти тридцать миллионов погибших — результат этой победы. Их имена — на монументах «Вечная память». Имена десятков миллионов замученных и искалеченных в советских лагерях — на папках с грифом «Хранить вечно».
Усиливающиеся по всей стране послевоенные репрессии снова снижают возникший было у Сергея Николаевича душевный подъем, и он опять сменяется апатией. Не утихает в душе боль пережитого. Понимая, что ничего в его стране не изменилось к лучшему, но теперь он один, и только он, знает то, что случилось когда-то с его семьей: и что теперь, после смерти сестры, только на нам лежит долг перед отцом и предками, он решается писать выношенную годами страданий повесть «Осужденный жить», без всякой надежды на издание при жизни.
Вот и она «в столе». Но после нее он уже не может жить так, как жил, не может тратить свое время на не интересную для него инженерию и начинает заниматься уже только литературной деятельностью: работает в редакции журнала, в АПН, пишет для радио и телевидения. Его принимают в члены Союза журналистов. Он пытается жить как все, но не может не анализировать то, что его окружает.
1967 год. Страна бурно празднует 50 лет со дня, с которого началась его жизненная трагедия. Он размышляет о том, что стало с его страной за полвека, прошедших с того рокового для него, его семьи и России события, за что заплачено такой непомерной ценой.
В этих мыслях, записанных для себя как размышления над пройденным, нет злорадного чувства за несостоявшуюся систему, нет чувства мстительности по отношению к власти, лишившей его самого дорогого в жизни — в них объективная оценка содеянного и достигнутого страной при новой системе, боль за гибнущую Россию и русский народ.
Мучительно-постоянно он возвращается мыслями к прошлому, трансформируя свои переживания в стихи, в философские размышления.