Теперь все это кажется давним-давним. До того ли сейчас кому-нибудь? После дней, наполненных тревожными мыслями, настают долгие томительные вечера. Возвращается лошадь со станции. Одна из двух: либо все та же Касатка, либо почему-то забракованный Смелый. Где теперь остальные? Тяжеловесный Шмель взят в обоз, красавец Грозный — гнедой с белой отметиной — в кавалерию. Кока хотел взять его себе — не успел. Другие тоже: кто куда. Даже буланая немолодая Арагва, и той не стало — взяли на фронт… Приносят газеты и журналы. Все собираются у лампы, в папином кабинете или в средней комнате. На большой карте театра военных действий перемещаются маленькие флажки: черные с желтым и красным — бельгийские, сине-бело-красные с поперечными и продольными полосами — наши и французские, черно-бело-красные — немецкие, австро-венгерские и другие… В журналах, обведенные траурными лентами и рамкой «вечная память, вечная слава», фотографии погибших офицеров; среди них великий князь Олег, совсем еще мальчик. Сообщения о немецких зверствах, о подвигах казаков. В конверте с черной каймой тетя Муся сообщает о смерти мужа — Ярмоховича, убитого в одном из первых сражений…
В один из таких вечеров чьи-то торопливые шаги на лестнице: в дверях появляется запыхавшаяся, но сияющая Мадемуазель:
— Что? Как? Откуда? Видели их? Передали? Где они? Что сказали?..
— Me все очинь карашо. Я быль в Ковно. On m’a pris pour une espionne. [37]За шпион принималь, ме я добивальсь Madame le général [38]Ренненкампф, объясняль. Son mari, le célèbre général [39]выдаваль мне пропуск. J’ai vu Jean, Ванья. C’était bien dommage, я не видаль Кок. Mais, mon Dieu, comme c’était difficile tout de même! [40]
Сбивчивый рассказ повествует о необычайных похождениях в духе романов Дюма. Ее, с этим исковерканным русским языком, задержали по подозрению в шпионаже, потом, после проверки, выпустили, но в прифронтовую полосу пропустить категорически отказались. Когда в пропуске ей отказал сам командующий — генерал Ренненкампф, приема у которого она добилась, то она не отступила: нашла и атаковала супругу генерала. С генеральшей у них нашлись общие знакомые — Пущины, у которых Мадемуазель жила компаньонкой первое время по приезде в Россию, много лет назад. Мадемуазель развела такие турусы на колесах, и генеральше была преподнесена такая мелодрама, что в конце концов обе они рыдали от восторга чувств… В результате же Мадемуазель получила пропуск, подписанный самим Ренненкампфом, и денщика в провожатые, который довез ее в штабном поезде со всеми вещами чуть ли не на передовые позиции. Привезенные письма братьев полностью подтвердили этот необыкновенный рассказ. Ваня писал о своем глубочайшем изумлении, когда в сорока верстах от фронта, в местечке, куда ему пришлось выехать на фуражировку, перед ним предстала маленькая толстенькая фигурка, позади которой виднелся рослый денщик с двумя огромными чемоданами…
Конечно, для романтической натуры Мадемуазель всего этого было недостаточно, и на другой день рассказ, уже дополненный новыми подробностями, обежал всех в доме. Прислуга и Аксюша растроганно слушали, как под ураганным огнем немецких батарей, едва ли не на глазах у самого Вильгельма [41], вместе с Францем Иосифом, наблюдавшего эту сцену, командующий фронтом вел Мадемуазель к братьям, чтобы вручить им теплое белье и консервы. По седым усам генерала при этом, конечно же, бежали des larmes brillants — сверкающие слезы…
Удивительным человеком была Мадемуазель: то находили ее с ногами на столе, где она, зажмурившись, вопила от ужаса, оттого что где-то под полом завозилась крыса, то могло показаться, что нет ничего на свете такого, чего она испугалась бы, перед чем отступила. Откуда берутся, бывало, и настойчивость, и мужество, и хитроумная изворотливость? Сделает, примет как должное всеобщее восхищение и опять изощряется в мелких гадостях, сживая со света какую-нибудь не угодившую горничную или кухарку… Сегодня она старается загладить перед всеми свои многообразные прегрешения, смывает их с себя потоками искренних слез и горячих молитв, а завтра осуществляет какой-нибудь сложный стратегический план, цель которого — присвоение мелочи: щеточки, ситечка, блюдечка. И опять на смену всему этому — взрыв великодушия: готова снять с себя и отдать последнее, не считая, не калькулируя, но все это взлетами, взрывами, неожиданными и оттого особенно ценимыми, а в повседневности — человек трудно выносимый.
Уже на другое утро во дворе слышались привычные возгласы, обращенные к флегматичной Пелагее с требованиями «не сидеть на пироге», и из-за высоких лопухов, разросшихся в стороне кухни, долетало баритонально-успокоительное: «Ладно, ладно». И очередной румяный пирог с лососиной, визигой и рисом, укрытый полотенцем на большом фарфоровом блюде, совершал неизбежный рейс все по той же дорожке к дому.
Кроме хороших вестей, Мадемуазель привезла и плохие: Алек — сын тети Муси — так и не доехал до фронта, куда стремился. В пути он заболел скарлатиной и скоропостижно умер. Тетка даже не имела сил сообщить об этом новом постигшем ее несчастье. Не так давно застрелился ее старший сын. Теперь за один месяц умер второй и был убит муж…
Дни шли один за другим, похожие друг на друга. Безоблачное синее небо уже приобрело осеннюю глубину и прозрачность. Я сидел на скамейке в саду, читая «Золотой браслет» Майн Рида. Аксюша солила рыжики. В кадушку слой за слоем ложились голубовато-зеленые шляпки с ярко-оранжевым срезом корней, размещаясь на подстилке из черносмородинного листа и пересыпаясь крупной солью. Папа целые дни работал над своими рукописями или читал. Здоровье уже не позволяло ему так много работать в саду, как было бы нужно в это время года. Без его руководства не слишком работали и остальные. Да и много ли оставалось остальных? Дом, когда отсутствовали братья и не было в нем гостей, оказывался чересчур велик. Парадное теперь почти всегда было заперто изнутри тяжелым засовом. По дорожкам сада проходил в своем белом картузе с корзиной грибов дядя Сережа, мурлыча только что им придуманный романс. Он огорчался, что в этом году ему не пришлось совершить поездку по Волге до Астрахани — излюбленный его маршрут. Когда он рассказывает мне о своих поездках, я так и вижу белый пароход, обменивающийся гудками при встрече с другими, горы арбузов на пристанях Нижнего плеса, золотистую свежекопченую рыбу, чаек, пролетающих над палубой…
К обеду дядя Сережа приносит большие парниковые дыни; когда их разрежут, в доме распространяется такой чудесный запах! Парники и огород находятся в его ведении. Благодаря этому у нас всегда изысканный и разнообразный ассортимент овощей: прозрачная, будто восковая, спаржа, сиренево-лиловые артишоки, белые икряные кочны цветной и темно-алые красной капусты, ярко-красная морковь-каротель, земляные груши и всевозможные салаты не переводятся с ранней весны и до поздней осени. После обеда он почти всегда поет папе свой новый романс. Сам сочиняет для этих романсов слова и музыку. Отец уверяет, что если б его брат научился как следует работать, то был бы очень одаренным композитором и хорошим лирическим поэтом, но по характерам братья — полная противоположность один другому. Дядя Сережа — весь мягкий-мягкий, словно без костей, без углов, никогда-то он ни на кого не повысил голоса, ничему и никому не помешал, но избегает, чтобы и ему мешали. Ничего, требующего от него каких-либо усилий, не любит. Зимой — тепло натопленная печь, летом — окно, раскрытое в сад. Мягкие сапоги, просторный китель, сытная и вкусная еда, а кругом природа с пеньем птиц, зеленью, цветами. И, растворяясь во всем этом, и дядя Сережа тоже споет что-нибудь, начирикает, если захочется, и, самое большее, запишет в тетрадь, уже не меняя ни одного слова, ни одной ноты. Он привык делать только то, что ему хочется, и до тех пор, пока хочется. Отец всю жизнь ломал себя и окружающих. Он переборол в себе все то, что так пышно расцвело в его брате: лень, сибаритство, равнодушие и отсутствие интереса к серьезным вопросам, нежелание и неумение работать и достигать. Он не любит застоя, неподвижности в быту, требователен к себе и окружающим, беспокоен. Если его ремень не застегнется на привычной дырочке, он уже предписывает себе сокращение пищи, увеличенный моцион и усиленный физический труд. Он дорожит своим временем, силами, следит, чтобы не слабела его память, хочет всегда и во всем быть во всеоружии. Но он искренне считает, что брат талантливее его. В стихах его меньше мысли, но больше непосредственного лирического чувства, то есть не того ли, что, в сущности, и делает стихи стихами? Его бесит, что в конечном итоге из всего этого ничего не получается. «Таланты, зарываемые в землю», не в его характере. «Это гением надо родиться, — часто говорит он, — а таланты в себе каждый воспитать может сам, а если это можно — значит, и нужно…» Но при всем этом оба брата совершенно не раздражают друг друга. Они никогда надолго не разлучались с самого детства. Дядя Сережа моложе отца лет на пять, но практических следов влияния старшего брата не найти. Каждый живет по-своему. Семьи у дяди Сережи нет. Он старый холостяк. Никогда не спорит, охотно соглашается, и… все остается по-старому.
40
Я видела Жана, Ваню. Очень жаль, но я не видела Коку. Но, Боже мой, как это все же было трудно! (фр.).
41
Вильгельм II (1859–1941) — германский император с 1888 по 1918 г. Один из главных инициаторов I Мировой войны. (коммент. сост.).