Таких фантазий в те годы у меня бывало немало.
А Вера сидела, листая какую-то книгу. В ней было описание всех известных икон Богоматери. Ей в минуту пожара снился удивительный сон. Будто мама дала ей ключи и сказала: «Пойди, у папы, в нижнем кабинете, найди икону Божьей Матери, знаешь, Египетской, она здесь нужна…» «И вот иду я, — рассказывала сестра, — чувствую в руке эту связку холодных ключей на цепочке и думаю: что же я не переспросила, какую икону — Марии Египетской? Нет, мама сказала же: Божьей Матери. Разве такая есть? Отпираю, вхожу в кабинет, ищу. И вижу: икона Неопалимой купины. Беру ее в руки и так неуверенно к маме несу. Вступаю на лестницу, в эту минуту крик Мадемуазель, и проснулась. Нарочно сейчас хотела найти, есть или нет такая икона Египетской? Нет такой, но зато в описании Неопалимой купины сказано, что эта икона из Египта. Ведь я об этом никогда и не знала…»
Такие случаи еще больше укрепляли в окружающих веру, что и во сне, и наяву нас неусыпно хранят нездешние силы. Может быть, надо помнить, что иконе Неопалимой купины издавна приписывается свойство охранять людей от огня…
Совершенно особой конкретностью насыщался весь мой маленький мир в те дни, когда я заболевал. Тогда он концентрировался в одном фокусе, которым служила моя постель и то расстояние вокруг, до которого можно было дотянуться руками. Разница между днями и ночами стиралась. Все вокруг заполнялось мною одним, без остатка, и если болезнь не сопровождалась какими-нибудь болями, то я чувствовал себя замечательно спокойно. Оторванный от внешнего мира, где трещали морозы, свистели метели, когда даже окна, затянутые ледяной чешуей, не давали возможности видеть, что там творится за ними, я сосредоточивался на каких-нибудь кубиках с отбитыми потемневшими краями, но все еще хранившими запахи красок и лака, на книжках с картинками, на рассказах взрослых. Крошки хлеба, оставшиеся в постели от моего обеда и завтрака, упорно проникали под одеяло, стараясь причинять как можно больше неприятностей своими подсохшими острыми краями. В борьбе с ними я проводил много времени, забывая о том, что снаружи рыхлый глубокий снег завалил все строения и люди ходят на кухню глубокою тропкой, что сад недоступен, что ветер, холодный, морозный, осаду на стены ведет, и сверху, бросаясь на трубы, выбивает дым из весело потрескивающих в коридорах печей, распространяя по комнатам смолистый горьковатый запах и приводя в движение холодные воздушные стелющиеся по полу струйки.
Большая часть окружающей жизни, очень, может быть, миниатюрной, но для меня, даже в дни здорового моего состояния, таинственной и огромной, теперь ускользала от наблюдения и какого бы то ни было участия. Мне уже не приходилось присутствовать при вечерней заправке целой батареи сбегавшихся изо всех комнат керосиновых ламп, которым предстояло освещать обитаемые комнаты дома в долгие вечера. Без меня приносили привозимую со станции долгожданную почту. Из-за заносов за ней посылали не каждый день, но тем более ценной она становилась. Связки газет, журналов и писем развертывались без меня. Я не видел знакомых жирных букв заголовков «Колокола», безличных «Русских ведомостей», узких и островерхих «Московского листка», не чувствовал запаха еще не выветрившейся из них типографской краски, не ощущал холодка, накопленного ими в пути и медленно исчезающего в натопленной комнате. Все шло, как будто бы меня никогда там и не было. День начинался градусником и чаем в постели, и затем неторопливо продвигался к вечеру, до краев переполненный бездельем и скукой. Игрушки и книжки, аккуратно размещенные на перестеленной и оправленной утром кровати, пользовались каждой удобной минутой, чтобы завалиться куда-нибудь за тюфячок. Первые дни, когда состояние болезни было новым и потому не лишенным приятности, быстро забывались. И шли долгие часы созерцательного бездействия. Я пытался заполнять их подсчетом цветов на обоях, сбивался в подсчете, опять начинал все сначала. Когда это меня утомляло, тогда горы и долины, образованные очертаниями моего тела на поверхности одеяла, принимали вид холмистых равнин, занесенных сюда, например, из романов Майн Рида, уже мне известных по рассказам и по картинкам. Игры производились при помощи кусочков бумаги, которым выпадала на долю роль белых мустангов, а иногда я обходился всего лишь двумя своими руками, которые двигались по поверхности этих равнин вдогонку одна за другой или навстречу друг другу, однако и в самой поспешности сохраняя иллюзию масштаба, как если бы равнина занимала собою площадь, достойную нескольких суток головокружительной скачки-погони. Здесь разыгрывались разные фантазии. Они меня тем больше радовали, чем больше поглощали времени. Ведь время в такие дни казалось особенно нескончаемым. Когда, наконец, и это занятие надоедало, я окончательно погружался в мечты, лежа неподвижно. Начинались сумерки. Если оконные стекла были не сплошь изузорены морозными пальмами, можно было наблюдать, как еще один день уплывает в прошлое, цепляясь вылетающим из труб сизым дымом за голые черные ветви огромного дуба. По мере того как день уходил, становясь добычей воспоминаний, и примыкал к длинному ряду других, без возврата ушедших, он, как и они, начинал казаться приятным и располагал к примиренной задумчивости…
Ночь зато нередко бывала неспокойной. Простуды, которыми я обычно в детстве хворал, по ночам принимали вид душащих хрипов, и за преждевременный глоток свежего воздуха из открытой форточки или выход в коридор я платился жестокими удушьями и раздирающим грудь сухим кашлем. Тогда ночная жизнь в комнате светилась окошечком фарфоровой башенки, стоявшей на маленьком столике. Над башенкой согревали для меня молоко или сладкое ягодное питье. Возвращенный из недолгого забытья новым приступом кашля, я видел при слабом свете этого крохотного окошечка погруженную в мрак бессонную фигуру матери в халате. Она сидела неподалеку все ночи, готовая прийти мне на помощь. Я подзывал ее, чтобы почувствовать холодок от прикосновения ее руки к моему горячему лбу, выпить глоток чего-нибудь теплого. Уже погружаясь в дремоту, я ощущал нежный поцелуй, которым она меня награждала перед тем, как снова вернуться к своему месту. Этого своего поста в такие ночи она ни за что не соглашалась уступить даже Вере — сестре. Мне так памятна ее усталая фигура, склоненная у желтого окошечка грелки, что, кажется, я не очень бы удивился, если бы привелось однажды снова проснуться в этой обстановке, и принял бы это как нечто должное.
Этим частым болезням в моем обиходе присвоено звание «хрипота». «Хрипота» приходила внезапно и возвращалась по нескольку раз в зиму с каким-то неумолимым упорством: на исходе дня вдруг в глазах появлялся лихорадочный блеск, начиналось покашливание. «Дай-ка мне лоб!.. Э, да у тебя жар. Мама!» — так говорила сестра, и все начиналось сначала. Ставили градусник; он показывал обычно не меньше сорока. И вот постель, на столик водружается башенка-грелка, а у икон зажигают лампаду. Тень от лампады, с ее подвесками, всю ночь покачивается на потолке, и всю ночь я не сплю и спать не даю остальным. Сестра терпеливо и негромко рассказывает мне что-нибудь из Ветхого завета — про Иакова или Эсфирь, а не то из русской истории — про Александра Невского, Дмитрия Донского; мама дремлет поблизости в кресле, иногда и папа заходит: «Ну как?» Но тут уже все бывает в порядке — никаких от него замечаний, никаких недовольств. Еще помню окрашенные в голубую краску металлические коробки с леденцами. На них серебряная надпись: «Ландрин». Эти красивые красные и желтые леденцы мне давали сосать, чтобы кашель утих. К утру я успокаивался. Сестра отходила, но я тотчас ее окликал.