— Будь другом, скажи!
— Давай-ка я лучше тебя в палату доставлю. Доктора мигом починят.
Федор берет его под мышки, пытается, приподнять.
От боли и гнева Фурсов заорал — дико, страшно. Он орал потому, что боялся впасть в беспамятство, потому, что предчувствовал — оттуда нет возврата. Испугался и Федор, потащил его. Следом за ним, увидел Фурсов, поволоклась раненая нога. Его нога, он это теперь ясно осознал. И тяжелая от крови, прилипшая к нему чья-то шинель — поволоклась. Увидел все это и Федор. И вдруг ослаб.
— Не справлюсь я один. Позову на помощь.
Фурсову теперь было все равно.
— Положи меня на живот, — попросил он.
Уткнулся лицом в теплую дорожную пыль. Чья-то рука коснулась плеча. И голос Ани:
— Ты Фурсов?! Господи, как они изуродовали человека, не узнать!
Фурсов не ответил. По правой ноге побежали мурашки, от бедра до кончиков пальцев. Потом кто-то вогнал в ногу раскаленную иглу. Острие иглы, он чувствовал, подбирается к сердцу. Он сцепил зубы. Обильный липкий пот увлажнил голову, шею, теплую придорожную пыль. Владимир не шелохнулся. Он боролся со своей болью, со своей смертью в молчаливом ожесточении.
Может, и Фурсов, да не тот
Служил в стрелковом полку Фурсов. Бравый, строгий и немного надменный лейтенант. Он был награжден орденом Боевого Красного Знамени. О нем рассказывали легенды. Не об ордене, — о лейтенанте Фурсове. Об его отваге и бесстрашии. На финской войне лейтенант шел в атаку рядом со своим комиссаром. Они наскочили на скрытые проволочные заграждения. Комиссара убило, и он повис на проволоке. Лейтенант Фурсов был ранен, но снял тело комиссара и принес его в свою часть. Не дал белофиннам поглумиться над ним. За этот подвиг и наградили лейтенанта Фурсова орденом Боевого Красного Знамени. Лейтенант гордился редкой по тем временам и невозможно высокой наградой. Гордился по праву. И был немного надменен и больше, чем надо, строг.
Молва о бесстрашном кавалере ордена Боевого Красного Знамени быстро разнеслась по округе. С уважением относились к нему окрестные жители; девушки сгорали от тайного желания познакомиться с ним, а родители представляли своим малым детям лейтенанта Фурсова, как всенародного героя. Стоит ли говорить, что мальчишки не чаяли в нем души и старались во всем походить на него.
Услыхав знаменитую фамилию, Аня разволновалась. От счастья, от гордости, стеснившей ее грудь. Не напрасно она исходила всю рожь, само сердце подсказало ей подойти к ольхе, где она увидела лейтенанта Фурсова. И спасла его от смерти. Была она горда еще и потому, что с ночи женщины то и дело вспоминали о лейтенанте Фурсове, говорили о нем. Где он? Как воюет? Что с ним? Такой не попадет в беду, а если и попадет, то смерть все равно не посмеет к нему прикоснуться. Он же Фурсов. У него орден Боевого Красного Знамени. Он отважный и непобедимый, как сам Котовский... Так говорили о Фурсове жители округи.
— Сюда, сюда! — зовет Аня женщин. — Я нашла его возле ольхи. Понимаете, это лейтенант Фурсов.
Душная пыльная волна, поднятая юбками, перекатывается через Фурсова. Множество ног — босых, в стоптанных туфлях, порыжевших сандалиях, брезентовых шлепанцах — сомкнулись вокруг него. Поднять бы голову, сказать, что никакой он не лейтенант, а он пошевелиться не может. Он борется со смертью — кто кого. А над ним голоса:
— Тот, кажись, был цыганистый.
— И ростом поменьше.
— Кажись, он.
Всех взволнованнее голос Ани:
— Он! Он! Это от крови рыжий!
Фурсов чувствует спиной: его пристально разглядывают.
— А орден ты видела у него?
— Дядя Яков отвинтил и спрятал, чтобы немцы не узнали.
Молчание. И кто-то убежденно:
— Фурсов, да не тот, а все наш человек.
— Как же не тот? — протестует Аня. — Он же, он! Ослепли вы, что ли?
— И правда — он!
Одни голоса пасмурные, другие — солнечно-жаркие, третьи — сухие, как песок.
— Пить! — просит Фурсов.
А женщины наперебой начинают его кормить. Всем, что припасли для лейтенанта Фурсова. Назойливые, как мухи. Приподнимают голову и толкают ему в рот — кто кусок хлеба, кто крутое яйцо, кто ломтик свиного сала. А у него во рту — Сахара. Язык, как саксауловая чурка, шершавый, колючий.
— Пить... пи-и-ить! — хрипит Владимир, и коричневая пена вскипает на его губах.
— Ой, дуры, дуры, — спохватывается одна из женщин и бережно, по-матерински, кладет его голову на обтянутое юбкой колено.
Аня помогает разомкнуть зубы, и женщина льет ему в рот молоко, пахнущее пеленками и детством. Молоко булькает, будто закипает в гортани, стекает за шею.
— Дай ему покурить... покурить дай! — настойчиво требует другая женщина и протягивает сразу две папиросы.
Фурсов не хочет курить. Он зажмуривается, он пьет. Весь смысл жизни для него сейчас заключается в том, чтобы напиться.
— Что вы делаете? Нельзя! — слышит он голос Федора. — Его же сейчас оперировать будут.
Женщины неохотно расступаются. Его подхватывают сильные руки. Прилипшая к бедру чья-то шинель волочится За ним. Федор с силой отрывает ее. Боль прокатилась по телу Фурсова, обожгла, как электрический разряд. Свет померк, и все исчезло...
Свет возвращается медленно. Он накатывается волнами. Сначала пепельно-серые волны, потом молочно-туманные, потом голубые. И — окно, огромное, в полнеба окно. Видны макушки деревьев — пыльные, облитые солнцем. «На третьем этаже я, потому и вижу одни макушки тополей», — думает Владимир и только теперь видит вокруг себя людей в белых халатах. Среди них знакомый гарнизонный хирург Степан Трофимович Ильин. Он, как мясник, весь в крови — руки, плечи, халат.
Строжится Ильин:
— Закрой глаза.
— Ногу отхватите? — Фурсов жалко улыбается от боязни и боли.
— Не говори глупостей. Сложим твою ногу. «Цыганочку будешь отплясывать, — не глядя на него, говорит хирург.
Он велит привязать руки раненого к операционному столу.
Потом ему делают наркоз. Фурсов закрывает глаза. Не он закрывает, глаза сами закрываются. Ему обязательно надо глянуть на большое — вполнеба — окно и на вершины тополей в нем. Сейчас. И не может. Ему лень. Да и вообще не понять, чего больше хочется: глядеть в окно или лежать с закрытыми глазами.
— Спишь? — голос у хирурга Ильина потусторонний.
— Сплю.
— Какого же черта болтаешь? — сердится Ильин где-то далеко-далеко.
Владимир тихо-тихо говорит:
— Степан Трофимович, я не сплю.
Пауза. И чей-то испуганный голос:
— Наркозу на него не хватит.
«Вся сила в наркозе... жизнь моя и смерть моя — в наркозе. Весь наркоз израсходован», — лениво ворочается в голове тупая мысль. И вдруг вспышка сознания: жить... жить.
— Спасите-е! — молит Фурсов.
— Спасем, рыжий, спасем, — делает свое дело хирург. И приказывает: — Маску ему!
Что-то злое, косматое, дремучее беззвучно ударяет по затылку, увлекает за собой в бездну.
...Проснулся Фурсов внезапно, как если бы и не спал. Возле него — Федор. «Все?» — спрашивает глазами Владимир. «Все», — отвечает глазами Федор. И протягивает папиросу.
— Кури!
— Не курю.
— Тогда подкрепись, — подносит ему Федор стакан водки. — Говорят, помогает.
Фурсов пьет, с хрустом разгрызая кусочек сахара. Через минуту ему становится нестерпимо жарко. Дурно. Чья-то женская ладонь ложится на его воспаленный лоб:
— Он весь в огне!.. Сепсис!
Легкие, торопливые шаги. Провал. Спокойный размеренный шаг. Легкий, торопливый — не в ногу. Провал. У изголовья стоит хирург Ильин.
Ильин слышит запах водки, видит виноватое лицо санитара, сердится:
— При чем тут сепсис? Выпили по случаю благополучного исхода операции. — И Фурсову: — Ну и молодец. Держись.
Их взгляды встретились. Взгляды сказали: всем нам надо держаться. И поддерживать друг друга. Эту клятву Фурсов дал в полном понимании ее значения. Но едва ли сознавал он в ту минуту, что останется без ноги. И что в плену. Не мог он предвидеть и грядущего.