— Где ж вы их повстречали? — расспрашивали Шингарева.
— Километрах в семнадцати за передним краем.
— Какие они?
— Какие... обыкновенные...
— А тот, которого приволокли?
— Белобрысый. На Сударика здорово смахивает.
Дружный хохот сотрясает комнату. Сударик вспыхивает так, что при коптилке его веснушчатое лицо делается кирпичным и на светло-голубых глазах выступают слезы. Еще в лесах Ленинградской области этот тихий, до странности боязливый человек с редкой фамилией Сударик доставил всем первое неприятное переживание. В одну из ночей его не стало. Весь дивизион искал пропавшего бойца часа полтора и не обнаружил. Пришлось докладывать командиру полка.
В ту ночь никто не спал. Наконец забрезжил рассвет, поднялось над лесом солнце в росе и инее. Батареи приступили к обычным занятиям. И вдруг — появился Сударик. На нем лица не было, зато в подоле гимнастерки он держал грибы. Заготовляя накануне лес для блиндажей, он обнаружил семейку грибов. Вечером поспешил на приметную полянку, собрал грибы, прошел поглубже в лес, наткнулся на новые — и так, увлекшись, петлял меж сосен до тех пор, пока плотная тьма не заставила его очнуться. Метнулся Сударик в одну, в другую сторону — незнакомые места. От страха и тоски захотелось кричать, но вспомнил о зеленых бандитах и затих. Выбрал высоченную сосну, влез на нее и просидел до рассвета. Глянул, а огневые позиции рядом.
Вскоре его по личной просьбе перевели в шестую батарею, к дружку Мосину. С тех пор и прозвали его Грибом. А сейчас он отбывает очередь связного при дивизионе.
— На Сударика, говоришь, на нашего Гриба похож? — не унимаются управленцы и весело гогочут, вероятно, от сознания, что первый фашист оказался не таким уж страшным. Сударик недружелюбно ежится, но не смеет возражать.
В комнату вошел Курганов. По укоренившейся привычке он на секунду задержался в дверях, а затем, не принимая доклада, подошел к столу. С ним, как всегда, Скоробогат-Ляховский.
Управленцы, быстро собрав со стола свое имущество, вышли в переднюю, плотно прикрыв дверь. Курганов снял шинель, тяжело опустился на стул. Долго молчал, пристально разглядывая каждого.
— Час тому назад генерал Панфилов сказал нам... — Эту фразу Курганов произнес медленно, подчеркивая каждое слово. — Немцы взяли Можайск. Впереди дивизии наших частей нет...
Курганов был полон внутреннего напряжения. Мысленно он подводил итог всем своим усилиям по формированию некадрового артиллерийского полка.
При тусклом неровном свете каганца все лица ему казались задумчивыми, нежными. Взгляд подполковника остановился на Макатаеве.
— Товарищ Макатаев, — обратился к нему Курганов, — вы коммунист?
Командир взвода встал.
— Да... с 1938 года.
— И я коммунист, только постарше вас. Ровно на двадцать лет. Ленина живого видел. А вы, пожалуй, нет, — задумчиво проговорил он.
Он умолк и склонил голову, будто пристально рассматривал пол.
— На Москву фашисты удар нацелили... На Москву, гады, лезут! — с болью в голосе вдруг сказал Курганов, и пальцы его правой руки медленно сжались в тяжелый кулак.
Макатаев, как бы осененный какой-то догадкой, рванулся с места и, забыв про воинскую субординацию, торопливо и взволнованно заговорил:
— Я, товарищ Курганов, живого Ленина не видел... Я тогда маленький был, еще в степи кочевал... А студентом в Москву приехал... Я в Тимирязевской академии учился... Я знаю, что такое Москва... Москва — это Ленин... Это — счастье моего аула... У меня слов нету... Москва — это мое сердце, и пока оно бьется. — фашисты в Москву не придут... Не пустим!
Правая рука Макатаева описала плавный полукруг и мягко, как это умеют делать казахи, легла на грудь, там, где бьется сердце. Бурно дыша, он сел.
Курганов порывисто, всем корпусом повернулся к Макатаеву. К лицу его прилила кровь, глаза утратили суровость.
Комиссар вышел на середину комнаты.
— После товарища Макатаева мне хочется сказать только одно: каждый из нас должен быть готов в любую минуту сразиться не на жизнь, а на смерть с немецкими фашистами и разгромить их. Родина верит нам.
Эти слова, много раз произносившиеся и много раз слышанные, теперь звучали с какой-то обновленной силой. Они стали присягой, клятвой на верность.
Курганов поднялся, и все встали за ним.
— Ну что, комиссар, пора в путь-дорогу? — спросил он.
Александр Иванович медлил. Потом он широко улыбнулся и неожиданно сказал:
— Немцы немцами, а горячим чайком я бы побаловаться не прочь... Как твое мнение? — И хотя его вопрос был адресован Курганову, Береговой понял его по-своему.
— Доброе дело, — отозвался подполковник. — Да не разорим ли мы управление второго дивизиона? — пошутил он.
Вскоре на столе уютно замурлыкал огромный медный самовар. Сто граммов водки, консервы и сахар, душистый, знойный грузинский чай — все это настроило артиллеристов на лирический лад. Подмываемый этим чувством, Береговой чуть было не выставил на стол заветного Петрашкиного поросенка, но вовремя воздержался: Арсений не простил бы ему этой слабости.
6
К ночи Петрашко привел гаубичную батарею в назначенный приказом пункт. Командир батальона отрекомендовался:
— Баурджан Момыш-улы.
Выслушав Арсения, он сказал ему:
— Давай поскорей налаживай свою музыку. К утру будут немцы. Встретить надо веселее.
Комбат был в приподнятом, взвинченном настроении. Уже трое суток он осваивал отведенный батальону рубеж обороны и помог Петрашко выбрать безошибочное место для наблюдательного пункта перед деревней. Арсений отослал командира батареи лейтенанта Андреева устанавливать орудия, а сам с управленцами принялся за оборудование НП.
Все, к чему прикасался Арсений, приобретало особую прочность, домовитость и постоянство. К рассвету наблюдательный пункт возвышался едва приметным холмиком среди кустов и пней, которыми всегда изобилуют лесные опушки. В секторе обзора оказались две сосны, их пришлось срубить, и тогда открылась широкая панорама: перелески, поляна, две дороги, слившиеся в одну возле околицы, еще село и колокольня, река, за ней снова черная извилистая лента дороги.
К рассвету с огневой вернулся Андреев, удовлетворенно заметил:
— Теперь можно спокойно работать. Все на месте.
Петрашко молча кивнул ему головой. Он сидел у стереотрубы и медленно, с присущей артиллеристам внимательностью и последовательностью, обшаривал глазами каждую складочку земли, каждый кустик, каждый поворот дороги, каждый угол дома.
Утро занималось медленно, свет на землю приливал волнами оттого, что солнце закрывали серые тучи неодинаковой плотности. Едва видимая дымка висела над землей, и неощутимый ветер гнал дымку к реке. Над рекой плыл редкий пепельный туман.
Предупредительной ракеты сторожевой заставы Петрашко не заметил. Глазом стереотрубы он сразу поймал немцев. На трех грузовиках они ворвались в селение, и, прыгая через борты, рассыпались по улице.
Хлопнуло два-три винтовочных выстрела, чиркнула короткая автоматная очередь, и вдруг из-за угла сарая выпорхнуло большое стадо перепуганных гусей. Изогнувшись и выбросив далеко вперед руки, за гусями гнались три немца.
— Товарищ лейтенант, — взмолился Андреев, — давайте подбросим им парочку гранат. Да глядите, вон какая-то женщина с палкой навстречу фашистам выскочила.
Андреев говорил просительно, как ребенок, которому не позволяют поиграть с огнем. Но руки его, слившиеся с биноклем, заметно дрожали.