Он сел на сосну, давно поваленную ветром, перевел дух, прислушался.
Выстрелы доносились издали — фашисты не погнались за ним. Цыганков зарыл свой сверток и документы под сосной. Только осталась у самого сердца в нагрудном кармане гимнастерки одна маленькая книжечка — комсомольский билет.
«Пойду, посмотрю на орудие... может, кто и пришел за мной», — думал Цыганков, снова пробираясь к опушке леса. Мысль работала ясно, и в голове запечатлевались все приметы, по которым он собирался безошибочно отыскать оставленный под поваленной сосной драгоценный груз, хотя все тело горело и смертельно клонило ко сну...
— Погоди, браток, — вдруг откуда-то сверху раздался тихий бас, и не успел Цыганков вскинуть голову, как перед ним возник рослый, широкоплечий боец, бесшумно соскользнувший с сосны. — Туда еще рано. Фрицы стоят, беседу ведут, — пояснил он, не глядя на сержанта и поправляя винтовку, которая сползла ему под мышку.
У Цыганкова закружилась голова, он не понимал, что ему говорил этот здоровенный, как с неба свалившийся пехотинец, и минуту назад светлая, ясная память теперь решительно отказывалась подсказывать, где он видел этого бойца. Что он раньше с ним встречался, — сомнений не могло быть. Но где и как?
— Ты что глаза таращишь, свой я... Э, да погоди-ка... — При этих словах боец ловко откинул полу шинели и сорвал с пояса новенький индивидуальный пакет. — Садись, браток, — уже тоном приказа продолжал он.
Цыганков послушно опустился на слежавшийся слой ржавых листьев и влажного прелого мха, в ушах его стоял шум. Боец короткими узловатыми, пальцами неумело, но не причиняя боли, перевязал рану. Из-под бинта смешно теперь торчала верхушка правого уха.
— Отбило мне ухо, что ли? — ощупывая повязку, спросил безразлично Цыганков, а сам подумал: «Холодной водицы бы мне, — сразу оживу».
— На месте твое ухо... Косо она тебя чикнула. Счастье — не разрывная, а то бы — капут, — весело пояснил боец, отстегивая флягу, которая висела у Цыганкова поверх шинели и о которой он совсем забыл.
— Мою-то осколком разорвало, бросил, — встряхнул он флягу. — Ого, богато тут у тебя... На, хвати глоток, сразу отойдешь.
— Чай у меня, — виновато пробормотал сержант. По юности лет он еще не пил водки.
— Чай так чай. И это неплохо, — без тени разочарования пробасил стрелок, отвинчивая пробку.
Цыганков жадно прильнул воспаленными губами к горлышку фляги и запрокинул голову. Взглянув еще раз на своего товарища, он вдруг вспомнил: ведь это чуть не погибший под танком пехотинец!
— Ты? — радостно вскрикнул Цыганков.
— Что я? — отозвался стрелок недоумевая. Цыганок, освеженный крепким холодным настоем чая и сразу ощутивший прилив сил, торопливо рассказал бойцу, откуда он знает его.
— А-а-а, — протянул тот, ничуть не удивившись. — Только я теперь сам рассчитался. Подорвал два танка, да вот и замешкался, попал впросак.
При этих словах, сразу напомнивших о действительности, горячая волна возбуждения с новой силой прилила к голове Цыганкова. Заныло в затылке, и он заторопился.
— Пойдем, осмотреться надо — и к своим. А как тебя зовут?
— Зовут меня просто — Иван Фролов. А осмотреться надо, верно.
Стрелок поднялся, цепко ухватился за сук, подтянулся на сильных руках и бесшумно заработал ногами, взбираясь на сосну. Через минуту-другую он снова был на земле.
— Ушли немцы... Пусто.
Когда они приблизились к шоссе, уже смеркалось. Долго лежали на опушке, всматриваясь и прислушиваясь. Но даже отдаленная стрельба там, куда катились мимо них редкие автомашины, теперь затихла. У Цыганкова щемило сердце: темным силуэтом на прежнем месте маячила его пушка. И вдруг у него созрело решение: любыми средствами вывести орудие... Как это можно сделать, он еще не знал, но оставить пушку немцам теперь уж не мог. Об этом он горячо зашептал на ухо Фролову, но, внезапно услышав слова чужой команды, умолк.
По шоссе быстрым шагом, молча и торопливо, шли фашистские солдаты, по шесть в ряд, двигались повозки, автомашины, орудия. Короткими автоматными очередями гитлеровцы на ходу прочесывали лес направо и налево.
— Эх, изобрести бы такую гранату, чтобы сразу рубанула этих... — с тяжелой злобой вздохнул Иван. — Давай-ка побережемся... Да и виднее с дерева, — сказал он, дергая Цыганкова за полу шинели.
Они отползли немного от опушки и влезли на деревья. И вдруг на востоке что-то загудело, а там, где теперь шли и ехали впритирку друг к другу немцы, через какие-то мгновения после гула возникло море пляшущего огня. Потом огонь исчез, и они услышали под деревьями беготню перепуганных фашистов, крики и стоны, топот ног. Прострекотали мотоциклисты, и все смолкло.
— Это наши — «катюши», — восхищенно пояснил Цыганков, когда они спустились на землю.
— Выходит, есть такая граната, — пробасил в ответ Фролов, — рубанула так рубанула.
Долго они, затаясь, наблюдали за тем, как немцы торопливо подбирали раненых и трупы, спешно увозили их на грузовиках. Потом наступило спокойствие.
Взошла луна, осветила лес и безлюдную поляну синевато-молочным светом. Цыганков побежал посмотреть на орудие и, возвратившись, сказал:
— Уцелело, ждет... Поможешь, а? Артиллеристом тебе надо быть, будешь у меня заряжающим.
— Тише... Гляди.
Цыганков повернулся, куда ему указал Фролов, и увидел: в зыбком молочном свете луны по изрытому полю плелась огромная колымага, запряженная тяжелыми, здоровенными лошадьми. За ней на поводу тянулись еще три лошади. Подвода часто останавливалась. Из нее выскакивал солдат, что-то делал на земле и снова вспрыгивал на телегу. Так фашисты приблизились к пушке Цыганкова. Немцы соскочили с повозки, долго ходили вокруг орудия, о чем-то споря, и опять тронулись, держа путь к шоссе.
— Ну пошли, — решительно прошептал Цыганков и пополз навстречу подводе. Фролов без лишних объяснений понял сержанта и сразу опередил его. В руке у Фролова тускло поблескивал немецкий тесак...
— Вот мы вроде и фрицы, — пробасил Фролов, когда с фашистами все было кончено и друзья натянули на себя немецкие шинели.
— Постой, я мигом, — сказал Цыганков и бросился в лес, к заветной сосне, где он оставил орудийный замок, панораму и документы погибших друзей.
Когда он вернулся, Фролов уже впряг коней и вывел орудие на шоссе. Рысью проскочили они метров триста и потом свернули на еле приметный проселок, на котором не обозначались следы ни танков, ни артиллерии.
4
После гибели Петрашко лейтенант Андреев долго дрался с танками. Приказ об отходе на новые позиции он получил во второй половине ночи. В кромешной тьме вел он батарею по грязным, едва различимым проселкам, измучил людей и лошадей, но пришел в дивизион в полной боевой готовности, хотя и «исчертыхался в доску», — так он закончил рассказ о своих мытарствах.
Сейчас Береговой и он сидели на самой кромке шоссе в открытом, но глубоком окопе. Влажная асфальтовая гладь, покато ниспадая, убегала к переправе, на которой им было приказано задержать немцев на весь этот едва наступающий день.
На случай вынужденного маневра дивизиона их прикрывали два станковых пулемета, расположившихся где-то невдалеке по левую и по правую сторону шоссе. Впереди, у самой переправы, в каком-то сарае разместился пулеметный взвод с отделением стрелков. Там же среди прочих находился со своим пулеметом Абдулла Джумагалиев. Комиссар батальона уважил его просьбу — перевел в пулеметную роту.
Прошлой ночью Береговой случайно встретил его на марше, и они вместе ехали часа полтора. Абдулла был в радостно-возбужденном настроении. Он так азартно говорил Береговому о том, что отходим мы сегодня в последний раз, словно собирался отныне своим пулеметом отбить все немецкие атаки самолично.