За оврагом, отделяющим наши позиции от позиций врага, разведчиков накрывает первая ракета. Она взвивается так неожиданно и светит так ярко, что Женя по-настоящему видит ее только тогда, когда сознает себя лежащей глубоко в снегу. Ракета падает совсем рядом, даже слышно легкое шипение огня, гаснущего от соприкосновения со снегом. И сразу наступает тьма, словно ночь успела за эти мгновения густо почернеть. На своих ногах Женя ощущает тяжесть. Сырбаев, идущий позади, упал на них и больно придавил карабином, висящим у него на груди.
Разведчики поднимаются на колени и стоят в полной тишине несколько минут, приучая глаза к темноте, пока предметы не приобретают четкости и ясности. Фролов наклоняется к Жене, рукой притягивает Сырбаева и не шепчет, а почти беззвучно выдыхает:
— Метрах в ста разбросаны «ежи». Смотрите в оба.
— Идти надо правее, тут у них за «ежами» два окопа, — так же беззвучно отвечает Сырбаев, а Жене хочется громко сказать, какие они хорошие, наблюдательные парни.
Расстояние до «ежей» они преодолевают ползком, — случись новая ракета, и уж никакая ловкость и стремительность не спасут разведчиков, если ослепительный свет застанет их стоящими во весь рост. Каким доступным и ровным казалось снежное поле на расстоянии, а теперь какие-то кусты, ямы, провалы, снова кусты и мокрая болотная трава под снегом!
У самых «ежей» они вдавливаются в снежную целину и задерживают дыхание. Резкий порыв ветра, вымахнувший из оврага, взвихривает клубы снега. Ветер с налета обрушивается на мохнатые шапки деревьев, и деревья шумят и машут черно-белыми руками, будто зовут разведчиков. А совсем рядом вспыхивает вторая ракета, на какое-то мгновение выхватывает из тьмы фигуру ракетчика, который и не следит за полетом белой, ослепительной звезды, а, прижавшись к стене окопа, деловито и быстро перезаряжает ракетницу. Потом снова тьма без ветра и шума сосен.
Медленно и глухо, словно из-под земли, звучат шаги. Женя их не слышит, а скорее угадывает каким-то особым чутьем.
Шаги затихают где-то под землей — в блиндаже, гаснут без скрипа. «Значит, прошли по дну свежего окопа», — мысленно отмечает девушка. Она осторожно притрагивается к Фролову рукой, делая ему знак двигаться вперед, но тут же отдергивает руку и вздрагивает: неожиданно громко, простуженно кашляет немец, как ей кажется, над самой ее головой. Кашель глохнет, и Фролов теперь сам концом валенка прикасается к плечу Ивановой и рукой показывает направление на сосны, маячащие впереди темной стеной.
Они ползут тихо, ползут томительно долго, ожесточенно работая локтями и коленями. Легкие шинели становятся тяжелыми, горячими, колючими. У дороги разведчики на минуту останавливаются, а потом броском перебегают через накатанный снег — в кусты.
Женя вынимает из-под халата телефонный аппарат, к которому прикручен штырь заземления, надевает его поверх халата.
Разведчики углубляются в лес, осторожно обходя сушняки, и выходят на противоположную опушку. Лес оказался рощицей, перед которой открывается широкая, вытянутая вдоль дороги поляна. На противоположном конце поляны желтыми огоньками маячит какое-то селение, — домики взбегают на покатый бугор, за которым темнеет гряда леса.
Первый провод телефонной линии разведчики обнаруживают невдалеке от дороги, и Женя припадает к нему. Фролов со стороны наблюдает за местностью, Сырбаев помогает установить аппарат и присоединить его к проводу. Идут минуты, а Жене кажется — часы, но трубка молчит. И в ту самую минуту, когда в мембране что-то зашуршало, раздался звук, похожий на писк: то условный сигнал Фролова заставляет их торопливо оставить провод и скрыться в заранее приготовленной за бугром снежной яме.
В мутном, белесом свете, поначалу едва различимые, со стороны села движутся подводы. Мирно поскрипывают полозья саней, не спеша идут кони, редко и равномерно постукивают они подковами по укатанному снегу... Почти у самого бугра повозки останавливаются. Это широкие розвальни, на которых так еще недавно колхозники перевозили сено, а теперь лежат коробки с минами.
Саней двое. На первых, у самого передка, сгорбившись, неподвижно, как изваяние, сидят женщина в нахлобученной до переносицы шапке и три немца. На вторых санях Женя видит мальчика в домотканой одежонке и картузе, который он натянул на самые уши. Руки у мальчика озябли, он протиснул их в рукава и крепко прижал к груди, чтобы не уронить веревочные вожжи. Из-за спины мальчика выпрыгивает костлявый гитлеровец в до смешного короткой шинелишке и пилотке с отвернутыми на уши клапанами. Он распрямляется, зябко потягиваясь и подвывая. Второй солдат — толстый и маленький, — неуклюже переваливаясь по глубокому снегу, уходит в придорожные кусты.
Трое других подходят к костлявому, и один из них, приземистый, с такими светлыми волосами, что они и в ночном свете легко угадываются на его висках, шутовски поддает костлявому под ребро, и тот, словно механический человек, сразу переламывается.
— Но-но, шалить будешь в Москве, — хрипло протестует костлявый и легко отталкивает белобрысого.
— А когда ты там собираешься быть? — шутовским фальцетом громко хохочет крепыш.
— Тогда же, когда и ты, — отрезает костлявый.
Они закуривают, несвязно перебрасываются односложными фразами.
— У русских скоро праздник... Ты слышал, нам водки прибавили.
— Наступать будем.
— Не похоже. Начальник артиллерийского склада вчера приезжал, говорит, копить снаряды будем.
— Ну, тогда напоят сотню-другую парней и погонят в «психическую» испортить русским праздник.
— И полягут эти «психические» под русским огнем до единого.
Эту фразу тихо произносит после короткой паузы немец в больших очках, от которых глаза его кажутся черными, пустыми ямами. Он отворачивается от остальных, и Ивановой кажется, что он смотрит прямо на нее. Но очкастый, постояв, вяло подходит к саням и так же вяло садится на крыло.
Костлявый басит:
— Вечная им слава и кресты фюрера, а уж мы-то нарежемся по всем правилам. Уточек я уже припас жирненьких.
— А если тебя погонят на Москву дорогу пробивать? — вновь наскакивает на него белобрысый.
— У меня от этого несчастья полная гарантия — я неполноценный, а вот тебя скоро отправят в окоп с теплого местечка.
Костлявый так оглушительно хохочет, что передняя лошадь вздрагивает и прядает ушами.
Немцы умолкают и расходятся по саням. Белобрысый толкает ногой женщину, и та, не меняя положения, еле слышно чмокает губами. Но прежде чем успевают тронуться с места лошади, раздается прозрачный, чистый голос, полный горя и слез:
— Ироды проклятые, погибели на вас нету, — и Женя видит, как мальчик торопливо высвобождает руки и взмахивает вожжами, подавшись всем телом вперед, как бы отстраняясь от костлявого, тяжело упавшего в сани немца.
Повозки скрываются за выступом рощи, но долго еще разведчики молчат, как бы прислушиваясь к этому детскому скорбному стону, будто вмерзнувшему в холодный воздух и не желающему умолкать. Наконец, Женя дотрагивается до Фролова, который мертвой хваткой зажал в ладонях автомат да так и окаменел. Потом она бесшумно и стремительно соскальзывает к проводу и склоняется к трубке. Некоторое время слушает, затем просит накрыть ее плащ-палаткой и, засветив фонарик, что-то записывает.
— Пошли дальше, — говорит она, — поищем интереснее местечко.
Они углубляются в лес, полный таинственных шорохов и звуков, осторожно огибают село и снова выходят далеко позади его на дорогу.
— Ого, — радостно вскрикивает Женя, — глядите: «постоянка».
Провод постоянной линии, не доходя до села, резко поворачивает с большака на проселок и теряется меж деревьями, уходящими на юг. Разведчики углубляются по старой просеке в лес и у мохнатого куста прилаживают телефонный аппарат к «постоянке». Там, по большаку скрипят подводы, изредка проносятся автомашины и мотоциклы, топают и о чем-то говорят солдаты, а Женя не слышит ничего, кроме чужих слов, цифр, имен, внезапно ворвавшихся в телефонную трубку. Как трудно разобраться в этом хаосе начальнических кодированных шифрограмм, распоряжений, донесений. А вот и высокопоставленное начальство ворвалось на провод и, откинув все условности, беснуется и кричит на кого-то, грозя расстрелом. Карандаш Жени едва поспевает за потоком слов.