Сначала тихо, потом, все крепчая и разрастаясь, возникла величественная мелодия Интернационала. Ей стало тесно в этом фронтовом зале, и она вылетела в зимний, темный простор и, казалось, понеслась, не смолкая, по всей великой советской земле.
Профессор наклонился к генералу Панфилову, зашептал, волнуясь:
— Как это прекрасно, как это мужественно... Оно состоялось — наше традиционное заседание Московского совета.
Панфилов посмотрел во влажные глаза профессора, затеребил отворот барашкового полушубка.
— А как же. Так оно и должно быть.
— Товарищи, — обратился он к залу, — от имени всех бойцов, командиров и политработников нашей дивизии я благодарю дорогих москвичей за их поддержку. Ну, а мы — переломим фашистам хребет. В Москве им не бывать!
Вместе с бойцами Панфилов вышел из театра, над которым возвышались маскировочные ели, сел на коня и поехал в полки, батальоны, роты.
Поздно ночью он возвратился в штаб. Ни ракет, ни выстрелов. Только звезды ярко мерцали в далеком черно-синем небе. Ныла поясница, покалывало в коленях, затекли ноги. «Высоко подтянуты стременные ремни», — подумал он и, подозвав ординарца, отдал ему повод:
— Пройдусь пешком... Разомнусь.
Приятно, молодо похрустывал под ногами снег. Безветренный воздух не обжигал морозом, а словно гладил по щекам холодной бархатной ладонью. Мысли приобрели обычную ясность и стройность.
Бодрый и свежий, Панфилов взбежал по ступенькам поскрипывающего крылечка, не опираясь на перила. Проходя мимо караульного, он против обыкновения не справился о его житье-бытье, а только кивнул головой в ответ на четкое приветствие. Радовали и яркий электрический свет, который соорудил ему на аккумуляторах начальник связи, и стопка свежих газет, видимо, только что доставленных из Москвы. Генерал неторопливо снял полушубок, аккуратно повесил его на гвоздь и присел к столу. Жадно пробежав глазами сводку Совинформбюро, которая была ему уже известна по телефонограмме, он развернул газету.
Румянец проступил на щеках Панфилова. Еще и еще раз он перечитывал:
«Поистине героически дерутся бойцы командира Панфилова. При явном численном перевесе в дни самых жестоких своих атак немцы смогли продвигаться вперед только на полтора километра в сутки. Эти полтора километра давались им очень дорогой ценой, земля буквально сочится кровью фашистских солдат».
Иван Васильевич даже не сразу понял, что в газете говорилось о подвигах бойцов его дивизии. Радуясь успехам своего соединения, он всегда ревниво следил за боевыми действиями соседних частей и всегда приходил к убеждению, что много ему надо работать, чтобы его дивизия стала отличным боевым организмом.
Панфилов подошел к окну, пальцами коснулся запотевших стекол, и от этого прикосновения медленно, одна за другой, побежали вниз, оставляя темные бороздки, капельки...
Конечно, приятно читать о себе такое, но полтора километра все-таки отданы врагу за сутки боя. И не сегодня, так завтра надо... надо будет идти вперед и не полтора километра в сутки, а десять... двадцать... сто. Вот к чему готовил он свою дивизию.
Панфилов возвратился к столу, вынул лист бумаги и решительно вывел красным карандашом: «Редактору газеты». Задумался. Глаза загорелись теплым лучистым светом, скупая улыбка тронула губы. В его памяти всплыл, сооруженный в лесу театр — со сценой, транспарантами, плакатами. Полковой художник — где он только раздобыл краски и полотнища? — изобразил красное знамя со знакомым профилем Ильича в центре плаката, а ниже — четкими буквами слова: «Грудью защитим завоевания Великого Октября».
Через считанные часы наступит праздничный день, и не омрачат враги его ни танками, ни шестиствольными минометами, ни «юнкерсами». Это будет день такого сплочения сил советских людей, такого величия духа, от которого страшно станет захватчикам, и проклянут они тот день и час, когда погнал их Гитлер на Москву.
Теперь уже не останавливаясь и не отрывая от бумаги карандаша, Панфилов продолжал писать, безотчетно прислушиваясь к полной неожиданностей прифронтовой тишине:
«План статьи: 1. Двадцать четвертая годовщина Октябрьской социалистической революции проходит в ожесточенной борьбе с фашизмом.
2. Враги истощаются, мобилизуя свои последние ресурсы, обманывая германский народ (прошу подчеркнуть — очень важно).
3. Наши возможности, наша сила и мощь (дружба народов, единение фронта и тыла, партия Ленина — вдохновитель и организатор) определяют победу и окончательное уничтожение фашизма.
4. Наши задачи — дальнейшее укрепление дисциплины, активизация партийно-массовой работы. Выполнить приказ фронта».
И на обороте листа — еще три строчки: «Прошу в разрезе этого плана дать коротенькую статью в праздничном номере нашей газеты.
Генерал сложил лист и почувствовал, что в комнате он не один. Поднял глаза — перед ним стояла Валя. Как она вошла, он не заметил. Черные бусинки ее глаз лукаво поблескивали, а лицо было усталым. На ногах — просторные, не по росту, валенки, поверх полушубка — солдатский ремень. «Ну и вытянулась, отца обогнала», — удивленно подумал Панфилов, обнимая дочь.
— Вот обрадовала! А я сегодня к тебе собирался.
— Собирался... собирался! — тихо упрекнула Валя, целуя отца в щеку.
— Почему маме не пишешь? — спросила она. — Очень тревожится.
— Пишу, Валюка, пишу. А что тревожится, так это естественно. Это удел всех матерей. А вот ты как поживаешь?
— Я ничего, как все.
— Бомбят! Мне и то невесело под бомбами.
— Бомбы — что! Когда раненые под хлороформом хрипят, а тут их режут по живому телу — вот тогда немножечко страшно.
— Да, много тяжелого... — вздохнул Панфилов и умолк.
— Ты сегодня молодой какой-то, — прервала молчание Валя.
— Правда? — неподдельно удивился генерал. — А как же! Скоро праздник.
Он поднялся со стула. Валя спросила:
— Далеко собрался?
— Это, товарищ, военная тайна, — засмеялся Панфилов. Он натянул на плечи полушубок. — Еду, дочка, новые минометы смотреть. Реактивные. Замечательное оружие. Один раз помогли нам уже. Я издали любовался. Ну, а пока сам не испробую, не пощупаю — не успокоюсь. Такой у меня скверный характер.
— Да, ты такой, — подтвердила Валя, и в голосе ее зазвучали и любовь, и гордость за отца.
Они вышли и сели в легкие санки. У штаба Панфилов велел остановиться.
— На минутку к Ивану Ивановичу загляну, — объяснил он дочери и заботливо поднял воротник ее полушубка. Валя проследила за отцом, пока он не скрылся в темном провале двери, и снова опустила воротник.
В комнате начальника штаба было по-праздничному чисто, светло, шумно. Уточнялись последние данные по плану завтрашнего боя. Генерал поздоровался. Его особенно интересовали артиллерийские противотанковые узлы. Скрытность позиций, внезапность огня, а главное — эшелонированное расположение орудий, как показали прошедшие бои, особенно не нравились фашистским танкистам.
— Прикажите Курганову, чтобы лично проверил огневые позиции артиллеристов, да и от себя пошлите двух-трех командиров, — сказал генерал Серебрякову. — Я буду часа через два. — Уже в дверях он остановился и спросил: — Со снарядами как?
— Хорошо, Иван Васильевич. Москва прямо на позиции доставляет, без задержки.
Генерал сел в санки молча. Молчала и Валя. Под однообразный скрип полозьев каждый думал о своем.
— Наступать когда начнем, папа?
— Теперь уж скоро... Не скажу часа... Но знаю, что час этот не за горами.
У медсанбата они расстались. Панфилов пообещал непременно быть у них на празднике...
Командир дивизиона гвардейских минометов, молодой, высокий и щегольски подтянутый майор с тонкой ниточкой усиков, встретил генерала, браво отрапортовал ему и пригласил с мороза закусить.