— Служу Советскому Союзу... Благодарю... Спасибо... Благодарю...
С трудом преодолел Панфилов волнение, глубоко вздохнул, подошел к связисту, обнял его за плечи и, заглянув в его лицо, ласково сказал:
— Ну вот и гвардейцы мы с тобой. Поздравляю!
Связист, не отрывая трубки от уха, громко отчеканил:
— Служу Советскому Союзу!
Этот возглас заполнил всю комнату, потому что его повторили вбежавшие командиры штаба во главе с полковником Серебряковым, только что получившие весть по своему проводу. Это внезапное, еще не до конца осознанное событие распространялось с быстротой молнии. Генерал пожимал протянутые руки и почти сухо отвечал:
— Спасибо... спасибо вам, товарищи. Спокойнее — и за работу. Всех командиров полков — на провод, — приказал он связисту.
— Да... да, это верно... получено сообщение, — убеждал он кого-то в трубку. — Не поверишь, пока в газетах не прочтешь сам? Ну что ж, завтра прочтем вместе, а пока что поверь мне.
Он присел к столу, стараясь успокоиться, но спокойствие не приходило, и он снова ходил, ходил и, наконец, остановился у запыленного зеркала. Минуту он вглядывался в свое лицо, словно впервые увидел его, непроизвольным жестом пригладил на висках седину и горестно проворчал:
— Седеем... А еще гвардеец... Ну да ничего, мы советской закалки гвардия, не ржавеем.
При этих словах он вспомнил разговор с секретарем ЦК в Казахстане о старой и молодой гвардии и снова начал в волнении ходить. Да, задача одна, знает ее каждый, от командира до рядового бойца: не пропустить немцев в Москву. И не только не пропустить, — обессилить, обескровить, смертельно ранить фашистского зверя и потом добить!
А все ли ты, Панфилов, сделал для того, чтобы твоя дивизия выполнила это историческое веление Родины? Ведь второй приказ отдал Гитлер своим войскам — окончательный приказ — взять Москву. И не только приказ. Он внял мольбам своих генералов, и вот, против твоей, генерал Панфилов, ополченческой дивизии рычат танки африканских дивизий Роммеля, беснуются неумолчным огнем отборные фашистские части: «Мертвая голова», Бранденбургские гренадеры... Все это отборное, злобное, автоматизированное и натренированное на убийствах и погромах фашистское войско рвется к Москве.
Что же ты противопоставил этому чудовищному смертоносному валу, генерал Панфилов?
— Иван Иванович, помните пять наших заветов? — обратился он вдруг к начальнику штаба и, словно диктуя, проговорил:
— Тебе дана только одна жизнь. Не торопись умирать. Дурная пуля всегда тебя найдет.
... Живи и защищай отведенный тебе рубеж. Мертвые рубежа не удержат.
... Помогай товарищу, и он поможет тебе. Береги в любой обстановке командира и комиссара. В них твоя сила.
... Как бы ни был силен враг, умей его побеждать любым оружием и силой духа.
...Случится попасть в тыл врага — ты партизан, продолжай бороться... Эти заветы стали волей, законом нашей дивизии, — после короткой паузы закончил Панфилов.
— Да, Иван Васильевич, — прервал генерала Серебряков, — незаметно, а все мы стали жить по этим правилам. Был я вчера у саперов, благодарность вашу передал им. Спрашиваю: «Трудненько живете?» — «А в трудностях вроде легче, — отвечает мне подрывник. — Ведь нет, товарищ полковник, ничего крепче на свете, чем воля большевиков».
— Ну, в этих словах нетрудно угадать комиссара Петра Васильевича Логвиненко, — улыбнулся Панфилов. — Это его заслуга. Золотое сердце, золотая голова.
— Горячеват только.
— Это не беда. У меня на этот счет свое мнение. Горячего можно всегда остудить, не в меру холодного — подогреть, а вот когда ни то ни се — тут уж трудно.
В комнату, легок на помине, ворвался батальонный комиссар Логвиненко.
— Товарищ генерал, разрешите поздравить, — он крепко пожал руку Панфилову и Серебрякову.
— Спасибо... спасибо. Поздравляю и вас. А народ где?
— Задержал на минутку, хотелось повидать вас в такой день. Ведь мы только что здесь, за селом, узнали об этом.
— Ну, пойдемте... пойдемте к бойцам. Поздравим их, — заторопил генерал, на ходу натянув полушубок.
Логвиненко спрыгнул со ступеней крыльца и, не добежав до бойцов, устало расположившихся прямо на снегу, скомандовал:
— Полк, смирно, равнение на средину!
Спускаясь по склону, Панфилов видел сквозь легкий снежок, как споро и ладно выстраивался полк, как усердно поправляли бойцы шапки, ремни, подсумки. «Гвардия», — радостно подумал он и наглухо, по форме, застегнул полушубок.
Твердым, размеренным шагом подошел он к строю, громко произнес:
— Здравствуйте, товарищи гвардейцы!
Единой грудью ответили ему бойцы:
— Здравия желаем, товарищ гвардии генерал-майор!
Панфилов продолжал:
— Разрешите выразить уверенность в том, что мы умножим славу советских гвардейских знамен.
— Товарищ генерал, — взволнованно обратился к Панфилову комиссар, — мы вам клянемся не посрамить звание советской гвардии. Так ведь, товарищи? — обратился он к бойцам.
И, как ветер, над строем пронеслось одно только слово:
— Клянемся!
Так, под этот возглас, Логвиненко и увел полк на новый рубеж, а генерал долго еще стоял и смотрел вслед бойцам, пока легкая снежная пелена не скрыла последних рядов.
Панфилов отлично понимал, какую силу и уверенность вливала в сердце бойцов эта необыкновенная радость — присвоение гвардейского звания. Если бы позволяла обстановка, он сам обошел бы все подразделения, поздравил бы каждого воина лично. Но нельзя этого сделать.
Генерал заспешил к штабу под грохот усиливавшейся канонады немецкой артиллерии. Навстречу ему, когда он входил в село, вырвался на скором шагу взвод дивизионной разведки. Темная гряда снежных туч промчалась. Предвечернее солнце щедро осветило и танк, стоящий у штаба, и крыши домов, и разведчиков. Разведчики, генерал знал, возвращались с трудного задания. Потому-то они мокры, усталы, с обветренными, почерневшими лицами. Нет, им-то он должен лично прочесть приказ о присвоении дивизии гвардейского звания.
При виде Панфилова командир взвода подал команду, и разведчики замерли. А генерал, не принимая рапорта, поздоровался с бойцами по-особенному тепло и приветливо.
Он вплотную приблизился к разведчикам, и те плотным кольцом окружили его. Генерал закинул обе руки за спину, радостно улыбнулся.
— Мы — гвардейцы! — произнес он просто, с гордостью в голосе.
Почти одновременно трехкратный разрыв немецких снарядов сотряс воздух, густые осколки певуче пронеслись над головами.
— Выясните, откуда стреляют, — резко обернулся Панфилов к адъютанту и, расстегивая планшетку, приказал разведчикам отойти за стену соседнего дома. Здесь он, вынув приказ, начал читать неторопливо, выделяя каждое слово, то и дело вскидывая сияющие глаза на притихших в глубоком внимании бойцов.
Новый снаряд ударил в угол дома, где разместился разведотдел штаба, и оттуда выбежали бойцы, командиры, среди которых генерал узнал Женю Иванову. Она замешкалась и почему-то не спрыгнула в окоп, который ломаной линией охватил дом.
— А ну в окоп! — непривычно гневно прикрикнул на Иванову генерал и обернулся к штабу, откуда бежал адъютант.
— Вам надо уйти, товарищ генерал, — выступая вперед и как бы защищая Панфилова от невидимого удара, посоветовал Серебряков.
— Пробросит, — успокоенно отозвался генерал, улавливая ухом свист нового снаряда и склоняясь к подбежавшему адъютанту, который что-то ему доложил полушепотом. Панфилов нахмурил широкие брови, распрямился.
— Фашистам не терпится испытать силу гвардейцев. Что ж, удовлетворим их нетерпение. По местам, товарищи! — Он попрощался с разведчиками и спокойным шагом направился к штабу. Разведчики видели, как он что-то сказал столпившимся у крыльца штабным командирам и многие из них торопливо побежали, видимо, выполнять какие-то приказания.
Снаряды и мины все чаще и чаще рвались в селе, и Панфилов, обернувшись в сторону фронта, придерживая левой рукой бинокль, правой на что-то указывал...