«Неглупо со стороны бедняжки Чарлза дойти до такой оригинальной мысли. Вот как неверно поспешно судить о людях. Думаешь, что аристократы — сборище кретинов, и вдруг один из них выдаст такое, что прямо дух захватывает, так это чертовски хорошо».
Но Джулия всегда считала, что Расин совершает большую ошибку, выводя свою героиню на сцену лишь в третьем акте.
«Конечно, я такой нелепости не потерплю, если возьмусь за эту роль. Пол-акта, чтобы подготовить мое появление, если хотите, но и этого более чем достаточно».
И правда, что ей мешает заказать кому-нибудь из драматургов вариант на эту тему, в прозе или в стихах, только чтобы строчки были короткие. С такими стихами она бы справилась, и с большим эффектом. Неплохая идея, спору нет, и она знает, какой костюм надела бы: не эту развевающуюся хламиду, которой обматывала себя Сара Бернар, а короткую греческую тунику, какую она видела однажды на барельефе, когда ходила с Чарлзом в Британский музей.
«Ну, не забавно ли? Идешь во все эти музеи и галереи и думаешь: ну и скучища, а потом, когда меньше всего этого ждешь, обнаруживаешь, что можешь использовать какую-нибудь вещь, которую ты там увидел. Это доказывает, что живопись и все эти музеи — не совсем пустая трата времени».
Конечно, с ее ногами только и надевать тунику, но удастся ли в ней выглядеть трагически? Джулия две-три минуты серьезно обдумывала этот вопрос. Когда она будет изнывать от тоски по равнодушному Ипполиту (Джулия хихикнула, представив себе Тома в его костюмах с Сэвил-роу, замаскированного под юного греческого охотника), удастся ли ей добиться соответствующего эффекта без кучи тряпок? Эта трудность лишь подстегнула ее. Но тут Джулии пришла в голову мысль, от которой настроение ее сразу упало.
«Все это прекрасно, но где взять хорошего драматурга? У Сары был Сарду [*108], у Дузе — Д'Аннунцио [*109]. А кто есть у меня? «У королевы Шотландии прекрасный сын, а я — смоковница бесплодная» [*110].
Однако Джулия не допустила, чтобы эта печальная мысль надолго лишила ее безмятежности. Душевный подъем был так велик, что она чувствовала себя способной создавать драматургов из ничего, как Девкалион создавал людей из камней, валявшихся на поле [*111].
«О какой это ерунде толковал на днях Роджер? А бедный Чарлз еще так серьезно отнесся к этому. Глупый маленький резонер, вот он кто».
Джулия протянула руку к большому залу. Там притушили огни, и с ее места он еще больше напоминал подмостки, где разыгрывается представление.
«Весь мир — театр, в нем женщины, мужчины — все актеры» [*112]. Но то, что я вижу через эту арку, всего-навсего иллюзия, лишь мы, артисты, реальны в этом мире. Вот в чем ответ Роджеру. Все люди — наше сырье. Мы вносим смысл в их существование. Мы берем их глупые мелкие чувства и преобразуем их в произведения искусства, мы создаем из них красоту, их жизненное назначение — быть зрителями, которые нужны нам для самовыражения. Они инструменты, на которых мы играем, а для чего нужен инструмент, если на нем некому играть?»
Эта мысль развеселила Джулию, и несколько минут она с удовольствием смаковала ее; собственный ум казался ей удивительно ясным.
«Роджер утверждает, что мы не существуем. Как раз наоборот, только мы и существуем. Они тени, мы вкладываем в них телесное содержание. Мы — символы всей этой беспорядочной, бесцельной борьбы, которая называется жизнью, а только символ реален. Говорят: игра — притворство. Это притворство и есть единственная реальность».
Так Джулия своим умом додумалась до платоновской теории «идей». Это преисполнило ее торжеством. Джулия ощутила, как ее внезапно залила горячая волна симпатии к этой огромной безымянной толпе, к публике, которая существует лишь затем, чтобы дать ей возможность выразить себя. Вдали от всех, на вершине своей славы, она рассматривала кишащий у ее ног, далеко внизу, людской муравейник. У нее было удивительное чувство свободы от всех земных уз, и это наполняло ее таким экстазом, что все остальное по сравнению с ним не имело цены. Джулия ощущала себя душой, витающей в райских кущах.
К ней подошел метрдотель и спросил с учтивой улыбкой:
— Все в порядке, мисс Лэмберт?
— Все великолепно. Знаете, просто удивительно, какие разные у людей вкусы. Миссис Сиддонс обожала отбивные котлеты; я в этом на нее ни капельки не похожа, я обожаю бифштекс.
БИБЛИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Основные вехи сюжета «подсказаны» фактами человеческой и творческой судьбы французского художника Поля Гогена (1848—1903), поздно обратившегося к живописи, эмигрировавшего в 1891 г. в Полинезию и умершего там от проказы, однако нет никаких оснований рассматривать произведение Моэма как романизированное жизнеописание Гогена (см. вступительную статью).
Название романа, несомненно, несет определенный символический смысл, который критики стремятся «расшифровать». Идея названия — заострить несравнимость, изначальную несопоставимость абсолютно разномасштабных объектов, каковыми в данном случае выступают небесное светило и мелкая монета. В контексте романа это гротескное соположение может быть распространено на многое, например, на такие пары, как творческая вселенная Стрикленда — и мир буржуазной посредственности; великое искусство Стрикленда — и «прикладное» искусство среднебуржуазных гостиных, представленное творчеством Дирка Струве; Стрикленд-творец — и Стрикленд-эгоист и т. п.
Роман вышел в 1919 г. в Англии (апрель) и США (июль).
Он неоднократно переводился на русский язык: Могам В.-С. Луна и грош / Авторизованный пер. с англ. Э. и Б. Лебедевых.— М.: Круг, 1927; Могам В.-С. Луна и шестипенсовик / Пер. с англ. 3. А. Вершининой.— Л.: Государственное издательство, 1928; Моэм В.-С. Луна и грош / Пер. с англ. Наталии Ман.— М.: Гослитиздат, 1960.
Перевод Н. Ман много раз переиздавался. Он был выправлен и отредактирован для издания: Моэм У.-С. Избранные произведения. В 2-х т.— М.: Радуга, 1985. В Собрании сочинений текст перевода дается по двухтомнику.
О прототипах писателей и критика в романе см. вступительную статью. Английские критики указывают на Дэзи из одноименной новеллы (первый сборник рассказов Моэма «Ориентации», 1899; впоследствии новеллы из него не переиздавались) как на прямую предшественницу Рози «Пирогов и пива». Подзаголовок романа отсылает к английскому идиоматическому выражению: «скелет в шкафу» — это малоприятная, а то и позорная тайна из прошлого, тщательно скрываемая от окружающих. В контексте романа таким «скелетом» выступает брак Дриффилда с Рози и тот факт, что она сбежала от мужа с любовником.
Роман печатался выпусками в журнале «Харперз базар» (март — июль 1930 г.). Отдельным изданием вышел почти одновременно в Англии (29.09.1930 г.) и США (03.10.1930 г.). Авторское предисловие к роману впервые появилось в английском издании 1950 г.
Существуют два перевода книги на русский язык. Перевод С. Котенко под названием «Сплошные прелести» опубликован: Моэм В.-С. Сплошные прелести. Брэгг М. В Англии.— М.: Молодая гвардия, 1976. Перевод А. Иорданского опубликован: Моэм С. Пироги и пиво, или Скелет в шкафу. Острие бритвы.— М.: Художественная литература, 1981. В Собрании сочинений текст перевода дается по этому изданию.
Роман вышел почти одновременно в США (03.03.1937 г.) и Англии (22.03.1937 г.).
На русский язык переводился два раза. Сокращенный перевод М. Ермашевой опубликован в кн.: Современная английская новелла.— М.: Прогресс, 1969. Перевод Г. Островской впервые опубликован: Моэм У.-С. Малый уголок. Театр.— Минск: Мастацкая литаратура, 1979. С тех пор он многократно переиздавался. В Собрании сочинений текст перевода дается по минскому изданию.
В. Скороденко
*110
Перефразированные слова королевы Елизаветы I, приведенные в «Мемуарах сэра Джеймса Мелвилла», деятеля эпохи Реформации.
*111
Девкалион в греческой мифологии — сын Прометея, супруг Пирры, вместе с нею спасся на ковчеге во время потопа, который должен был по воле Зевса погубить греховный род человеческий. Ковчег после потопа остановился на горе Парнас. Новый род людской возник из камней, брошенных за спину Девкалионом и Пиррою по совету оракула Фемиды.