— Неужели и вы, батюшка, считаете мое невинное дело изучения быта делом сыщика-фискала?
— Не смею и думать этого.
— Какие же средства к тому, чтобы добиться правды у замкнутого, неоткровенного человека, какими особенно показались мне офени? Дальше этих средств не шли и прежние исследователи, лучшие люди в нашей литературе. Я только последовал их примеру, не найдя лучших, иных средств, за неимением, за крайней невозможностью добыть их, особенно при срочной работе, ограниченной тремя вакационными месяцами...
— Я могу посоветовать вам только одно: уйти отсюда поскорее до несчастного случая.
— Но я не могу этого сделать теперь, потому что работа увлекла меня; она пошла так успешно и еще не кончена.
— Они хотят вести вас к становому...
— Я пойду охотно, потому что я не беглый и у меня есть отпускной билет от медико-хирургической академии, в которой я состою студентом.
— Но поймет ли вас становой? Поймет ли он вашу цель, и ваше полезное дело?
— Не сомневаюсь в том, если сумею объяснить ему толково и просто.
Священник на последние слова мои улыбнулся и недоверчиво покачал головой.
— Но можно ли в этом сомневаться? — спрашивал я его.
— Можно и должно, потому что вы должны знать давно наших становых.
— Вы думаете, что я должен буду дать ему взятку?
— Без нее он может препроводить вас в земский суд, в Вязники.
— Но это будет оскорбление. Я могу не пойти.
— На это он может не смотреть, не принимать этого в расчет и не примет, если задобрен будет со стороны, вам враждебной, которая, вероятно, не поскупится на то, чтоб удалить вас от себя как опасного человека.
— Но ведь, это батюшка, я думаю, одни только ваши предположения?
— И вероятные. Дай Бог, чтобы они не случились.
— Но могут ли случиться? Это вопрос...
— Не подлежащий сомнению, потому что они сегодня же хотели привести намерение свое в исполнение. Я просил их отсрочить, чтоб переговорить с вами. Ради бога, послушайтесь моего совета. За неприятный для вас исход дела я могу поручиться, к несчастью и к крайнему моему прискорбию. Согласитесь, что вам неприятно будет находиться в положении человека подозрительного и испытывать все невыгоды этого положения.
Снова кровь бросилась мне в голову; усиленно билось мое сердце; мне было и неприятно, и тяжело. Я не мог говорить, я не мог сосредоточиться помыслами на одной мысли, на одном пункте. Говорил за меня священник, и говорил правду, сущую, мрачную, неутешительную.
— Вас поведут под конвоем в становую квартиру, которая отсюда далеко. Для этого нарядят сотских, от которых будет зависеть связать ли вам руки или оставить их свободными.
— Но вы за меня заступитесь.
— По христианской обязанности и долгу священства; но меня имеют право не послушать и, может быть, не послушают. А за дальнейшие последствия я уже поручиться не могу. Бог весть, что там с вами сделают.
Бог весть, что там со мной сделают?
Честный человек священник, награжденный такой благородной душой, говорит правду. Я предчувствую, предвижу, что со мной сделают; я почти не ошибаюсь в своих предположениях и в вероятии тех подробностей картины, которые рисует мне напуганное и напряженное воображение мое.
Приведут меня в становую квартиру. Становой пристав спит; велят подождать. И ждем мы, присев на крылечке; понятые не оставляют меня, не позволяют мне отойти от назначенного ими пункта и смотрят на меня сердито и косо, как мои заклятые враги. Нас зовут; мы входим в переднюю. Еще ждем несколько времени; выходит становой, сердитый, заспанный. Спрашивает:
— Что такое?
— Бродягу привели, — говорит один из понятых, выступая вперед и указывая на меня рукой.
И снова кровь приступает к голове и бросается в лицо. Вопрос в том: накинется ли на меня становой и начнет ругать всеми выражениями, насиженными, придуманными в долгую жизнь, или медленно, по пунктам, начнет выспрашивать меня, добиваться правды. Я не смею протестовать против его подозрения: он ие меет на то много прав; может быть, он человек небезгрешный, как гоголевский городничий; может быть, он сам боится подсылу. Чем я могу ему доказать, что я не проклятое инкогнито, и могу ли, наконец, убедить его? Мы будем кричать; будем горячиться. Он не остановится на моем; я не уступлю ему своего права. У меня роль ответчика, взятого с поличным, у него — власть и сила. Он приказывает привести подводу; приказывает везти меня в город, в земский суд. И везут и мучат физически и нравственно. Там освободят, и освободят непременно, но скоро ли? А мучения пытки до счастливой поры свободы? А то состояние неволи, от которой, по преданию, Мария Антуанетта в одну ночь поседела?..