— Я согласен с вами, батюшка, и не знаю, чем благодарить вас за добрый совет. Сегодня же я ухожу отсюда на Нижегородскую дорогу.
— Ступайте с Богом завтра, а сегодня милости прошу ко мне. Я приглашу стариков, и мы вместе, общими силами потолкуем с ними. Пойдете сегодня в сумерки, они вас схватят на дороге и будут иметь полное основание: скорый отход ваш они примут за прямое подтверждение их подозрений.
Нельзя было не согласиться со словами моего покровителя. Вечером, пришли к нему четыре старика, из которых трое были мои знакомые. Мрачно глядели они на меня и даже не поклонились мне — обстоятельство, чрезвычайно поразившее меня и, конечно, опечалившее до глубины души. Не в духе простого русского человека такая сухость обращения, такое оскорбительное мнение за дело, которое окончательно еще не выяснилось, не приняло определенной и настоящей формы.
Говорил за меня священник и оправдывал мое дело почти столько же, сколько был бы в состоянии я сам это сделать.
Вопрос остановился на том подозрении, зачем я пришел именно в их село, а не в другое какое. Я оправдывал этот поступок случайностью. Ответ мой приняли недоверчиво. За меня отвечал священник:
— Пришел он в ваше или не в ваше село, но пришел за своим делом, и потому он уже имел на это право.
Старик молчали.
— Ведь и вы идете торговать в тот город, где вам лучше, где вы знаете, что вам будет дело, и дело выгодное. Не так ли это в самом деле?
— Это правда твоя! Это что говорить! Точно так! Верно твое слово... — отвечали старики в один голос.
— Кто же может запретить кому-нибудь входить к вам в село: ведь оно не зачумленное.
— Никто запретить не может: село наше точно что не заколдованное.
— Так за что же вы меня обидеть хотели?
— Зачем обидеть? Мы не хотим этого; мы хотим только у начальства спросить, как оно об этом полагает.
— На что же вам самим-то голова в плечи ввинчена?
— Дело-то, вишь, это не наше, а начальничье; затем ведь они и живут у нас.
— Отчего же вы миром не потолковали прежде? Может быть, что-нибудь и хорошее вышло.
— Толковали и миром, да вышло на то, чтобы у батюшки совета спросить. Мир-от толкует, зачем, вишь, ты по домам ходил?
— В домы меня приглашали: я не смел и не мог обижать хлебосольных хозяев, не желал обходить их дома.
— Ну а почто ты с пьяными хороводничал, а сам не пил?
— С пьяными толковал оттого, что пьяный скорее распоясывается, пьяный откровеннее.
— Ну а почто это тебе?
— Батюшка сказал, что это мне надо, что это мое дело. Я и сам скажу то же самое.
— Ладно! пущай так! Ну а зачем ты все это в книжку писал, — все, что тебе пьяные ни наболтают с дурьего-то ума своего?
— В книжку записывал для памяти и со скуки.
— Ну а куда ты эту книжку отдашь?
— Это дело мое, отдам куда надо.
— Нет, ты скажи!.. Пьяный мало ли что наврет тебе; пьяный, брат, знамо, враг себе. Ты возьми у него язык-от да и вырви.
— Отдам я это не начальству вашему, а друзьям вашим: людям надежным и честным.
— Да где ты найдешь таких? Что врешь-то непутное?
— Я уж нашел и знаю таких. Да и сам я разве враг вам, Христос с вами? Батюшка-то вот перед вами: спросите его.
— Мы и тебе верим. Книжку-то бы тебе нельзя было привозить — вот что! Книжка-та у тебя, может, со шнурком да с печатью.
Я показал ее — эту тетрадку, без шнурка, без печати.
— Отдай нам ее!
— Я бы отдал, если б у меня была другая такая же.
— А если мы отнимем?
— Я за грабеж почту и буду жаловаться об этом в Питере. Если вы здесь мне не верите, то там мне поверят, даю в этом слово.
— Ладно, что тебя еще наши пьяные-то не убили.
— Это уж ты далеко хватил! Если б ты сказал мне, что и теперь меня убить хотят, то я и этому бы не поверил. Ты говори дело, а не предположения. Я бы и с места не двинулся не только на этот раз, но и в прежние, если б не был уверен, что русский человек не только друга своего, но и врага не убьет.
— Ну извини, Христа ради! Сказал я тебе точно что дурость, и такую дурость, что давно уж такой не говаривал. Назад беру! А на чем вы с батюшкой-то порешили?
— Я завтра иду от вас и прах от ног отрясу, как в Писании сказано.
— Куда же пойдешь?
— А искать людей, которые добрее вас и хлебосольнее, которые не станут меня попрекать за свою хлеб-соль да грозить мне за все это тюрьмой и становыми.
— А ты прости нас по Писанию-то. Мы тебя с этого твоего слова как есть полюбили. Душа ты, видно, добрая, и Христос с тобой! Ты деревню нашу не ругай, мы к тебе всем сердцем. Пошто ты вот в книжечку-то писал? Это-то вот в большую обиду нам показалось.