— Амбань очень рад вас видеть.
— И мы также.
— Вчера ждал целый день; нарочно на ученье к войскам не ездил: вы не приехали.
— Извинил бы: задержали свои в Благовещенске. Не хотелось скоро расставаться с ними.
И пошла писать:
— Сколько нам лет от роду? Как нас зовут? (А сами спрос о годах почитают крайней невежливостью; вопрос об имени при чине полагают также излишним и неделикатным.)
— Какой на нас чин? (Привыкшие по чинам определять степень уважения, придавали вопросу этому огромное значение, как такому, на котором крепко зиждется и китайская неподвижность, и вся суть многочисленных церемоний.)
— Как называется город, в каком мы родились? (Вопрос для маньчжура также первостепенной важности.)
Предупрежденные в видах приличия обращать и свои вопросы в том же смысле, мы узнали, что амбань родился в деревне под Цицикаром, что в городе этом в звании нойона он дослужился до того уважения и доверия, на основании которых его призвали быть секретарем при переговорах генерала Муравьева с генералами маньчжурскими об Амуре. И когда семидесятилетнего старика амбаня заковали в колодки и сослали на Уссури, он, Аджентай, занял его место и строго держит теперь в своем подчинении всех своих прежних товарищей. Они его боятся, но не любят и, к сожалению, вспоминают о старом амбане, безусловно добром и прекрасном человеке[78].
И — что у кого болит, тот о том и говорит — амбань Аджентай круто повернул свою речь и заговорил другими вопросами:
— Где теперь Муравье-фу? Когда он на Амур приедет, через сколько ночей?
— Русские нас обижают: кумирню сожгли (и глаза амбаня загорелись мгновенно).
— Мы хотели жить дружно, а у нас Уссури отнимают. Мы желаем вести торговлю, а нам запрещают араки вывозить.
Амбань уже вспыхнул и вскочил даже с места, но мгновенно спохватился, и хотя глаза его все еще горели неестественным огнем и взгляд его был дик и неприятен, он сел опять на место. И, говоря потом сдержанным голосом, он все-таки с трудом собирал взволнованный дух, по временам отдувался, шевелился на месте. Он казался мне барсом, на которого случайно накинута человеческая личина и укреплены путы бесчисленного множества китайских церемоний. Они его выполировали снаружи, но личины не соскребли изнутри.
Аджентай говорил нам:
— Мы желали жить в дружбе, а на нас в Цицикар хотят войной идти. Нечего делать: мы сами собрали войска — и вот они размещены теперь под городом на сорока верстах (и врет, по маньчжурскому обычаю). А мы хотели торговать.
— Но ваши купцы дорого берут, а теперь начали продавать еще дороже.
— Оттого и дороже, что войска к нам пришли, все стало дорого и у нас самих. Войскам надо много мяса, буды им надо.
— Но дороги у купцов ваших и такие товары, в каких войска ваши не нуждаются.
— В этом уже не я виноват и тут ничего не могу сделать. Это зависит от самих купцов; они у нас независимы. Мы их в этом не стесняем. Они делают как хотят.
И опять амбань врет и не краснеет, и врет снова, садясь на своего любимого конька, который — признаться — начинал надоедать нам:
— С русскими мы желаем жить дружно и торговать всем. У нас закон есть такой, чтобы со всеми народами ссориться — с русскими жить дружно. Больше двух сотен лет положен у нас закон этот. О нем давно хлопотал ваш Гегелин[79].
А вот и еще больное место, которое на это время не шутя ныло и сильно болело:
— Пришли инзели (т. е. англичане) в Печели?
— Давно пришли и с франками (французами).
— А есть у них войско, которое может и на берегу сражаться?
— Есть и такое; они и мосты готовые привезли с собой, и дома готовые приплавили; хотят выходить с моря на берег.
Смотрим: у амбаня и у всех нойонов ушки на макушке — так и зашевелись все.
— А сколько у них этого войска?
— Сто тысяч! — сказали мы, желая подделаться к маньчжурскому счету и посмотреть, какое впечатление произведут слова эти. Как ни скрытничали, как ни сдерживали себя — патриотизм и здесь, в нескольких тысячах верст от Пекина, в бедном и голодном городишке, вспыхнул, как порох. Нойоны замерли на одном месте и не шелохнулись, амбань привскочил даже на месте. Он мог ответить только:
— Мы их не пустим.
И уверенно при этом покрутил головой.
— Они пройдут сами: они храбрые и хитрые.
— В прошлом году наши их не пустили, всех разбили. Нам это верные люди сказывали.
— Тогда у них не было такого войска, которое могло бы на земле драться, а теперь привезли его.
78
Считаем нелишним заметить здесь, что во все время разговоров наших мы видели в толпе чиновников одного с бумагой и кисточкой. Это был фискал, приставленный к самому амбаню и обязанный записывать весь разговор.
79
Т. е. Головин, заключивший с Китаем трактат (1868 г.), так наз. Нерчинский, по которому Россия отступилась от Албазина и вывела с Амура русских.