— Очень жаль, что мы должны говорить через переводчика, а не прямо, — заметил амбань.
— Мы тоже сожалеем об этом, потому что, зная ваш язык, мы могли бы говорить много; могли бы легче узнать друг друга.
— А учатся у вас, в Петербурге, по-маньчжурски?
— Учатся...
— А сколько человек?
— Двести, — соврал я... невестке на отместку, увлеченный маньчжурским примером.
— А наши уже начали учиться по-русски и многие хорошо умеют, — заметил амбань и на этот раз говорил сущую правду.
И опять потчевал, и опять стоял на своем, оставался себе верен, даже и после того, как показал рукой, что у него от араки голова зашумела; и, вставая с нами прощаться, был нетверд на ногах; даже и тогда — в довершение хлебосольства — он не забыл отправить с нами на дорогу всех тех блюд (и именно всех и таких, которых мы больше ели и которые, стало быть, — по его замечанию — нам сильнее понравились). Нам стоило похвалить действительно мастерские соленья — и соленья эти были с нами; мы простую жареную говядину предпочли сложной и подозрительной смеси всяких других блюд — и она лежала в узелке в большом обилии.
Уходя от амбаня, мы выносили убеждение, что если русское хлебосольство достохвально и препрославленно, то маньчжурское его перещеголяло и не может идти в сравнение ни с каким другим из азиатских, т. е., напр., с тем же русским, с персидским, татарским и проч. Не забыть нам его, не забыть и той особенности, без которой не обходится ни одно из азиатских угощений. В маньчжурском оно шло как неизменный придаток, как обязательная приправа. Сытые и довольные гости должны были благодарить хозяев икотой, но мы упустили это из виду, хотя и были предуведомлены. Амбань не выдержал и зарыгал сам, как будто мгновенно воспалилась его грудобрюшная преграда и как будто отечественная кухня непременно должна возбуждать икоту.
Конец обеда, с самой середины его, амбань приправлял одной икотой и притом такой, которая положительно была своеобразна и нами не слыханная. Я едва держался от смеха и крепко побаивался за двоих товарищей: один из них не вытерпел-таки и порскнул от смеха, когда из горла амбаня выскочил самый крепкий голубок и рассыпался в мелкую дробь, как бы на барабане. Три раза амбань изумил нас такой мастерской игрой на своем доморощенном инструменте. Нойоны всякий раз после этих звуков смиренно потуплялись, как будто проникались даже благоговейной дрожью по всему телу, считая, вероятно, в горле своего высоко-вельможного начальника особые хрящи, нарастающие только при высоком чине и дающие этому чину возможность показать твердое знание правил хорошего тонко-политического уменья вести себя между людьми низших рангов. Все чины эти и сам амбань вышли нас провожать; мы благодарим за хлеб-соль:
— Извините: ничего нет у нас (а слишком тридцать блюд в нашем доморощенном чемодане).
— Желаем амбаню быть дружным со всеми нашими.
— Я вам желаю счастливого пути! Когда будете назад, приходите ко мне, я рад буду. Смотреть в городе можете все: вот вам чиновник в провожатые, он, кстати, хорошо понимает и умеет столковаться с вашим переводчиком.
Возник вопрос о лошадях, которые понадобились одному из наших товарищей с переводчиком. Мы просили об этом самого амбаня. Товарищ обещал заплатить деньги.
— Мне денег не надо! — обидевшись, ответил амбань.
— Ноя плачу прогоны. Я на это дело казенные деньги получаю и трачу их на то, на что они мне выданы.
Но амбань не понял его и вывернулся по-своему:
— Если я приеду в Благовещенск, разве возьмут с меня деньги, когда и мне там понадобятся лошади?!
И лошади были готовы, когда мы вернулись с прогулки.
— У нас лошадей ужасно много! — прихвастнули при этом маньчжуры.
Город не дал нам никаких особенно интересных и занимательных впечатлений. Неуменье говорить, а стало быть, невозможность расспрашивать обо всем, что интересовало нас и казалось нам оригинальным, прежде всего помешали делу. Разговор через переводчика — дело поучительное и притом малонадежное. Маньчжуры нарочно и усердно скрывали все самое интересное и необлыжно национальное; врали они переводчику, переводчик в свою очередь перевирал выслушанное, частью без намерения, иногда с намерением помирволить маньчжурам, не желая обидеть раскрытием тайн там, где те полагали щекотливое и секретное место. Два раза потом мы ездили в Айгун и в оба не могли узнать ничего определенного и законченного: много неясного, много противоречивого, непонятного: чепуха какая-то. А свой глаз — свой алмаз, привыкший видеть свое и родное с подсказом заранее выработанных представлений и понятий, — в этих новых и диковинных местах блуждал, видел не то, на каждом шагу обманывался. Мы были счастливы, если удавалось нам ограничиться дешевыми видами и разуметь только их.