Зато во всем Маймачине нет уже ни одного китайца, который не коверкал бы русского языка, и нет ни одного русского торговца, который усердно не подлаживался бы к этой исковерканной речи, слывущей под именем кяхтинского торгового языка. Приспособленный к специальной цели своей и выгодно, с блестящим успехом служа ей, язык этот к другим приспособлениям уже неспособен, для иных расспросов, помимо торговых, не годится. Понадобилось одному любознательному, изумленному великим множеством бурханов, поставленных в храме, узнать о числе богов буддийской мифологии, и как ни бился он, какие ни подбирал синонимы для облегчения своего вопроса, собственными силами до ответа добраться не мог.
— Сколько у вашего старшего бога товарищей? — спрашивал он.
Китаец хлопал глазами.
— Сколько у вашего бога помощников?
Китаец вопросительно озирался и переступал с ноги на ногу.
— Сколько у него приятелей?
Китаец усердно крутил головой и все-таки не понимал ничего, и ответа бы не дал, несмотря ни на какие усилия. Выручил находчивый кяхтинец, которому надоело взаимное томленье:
— Слушай, приятель! Скольки вамо у боха приказчиков?
— Стольки-то! — радостно и охотливо ответил китаец, к слову сказать, плохо интересующийся, как и все буддисты, своей верой, близкой к самому крайнему атеизму и спутанной и измененной множеством сект и толков до безразличия и безобразия.
И насколько мало пригоден и удобен китайско-русский язык на Кяхте ко всем другим разговорам, помимо торговых, настолько полон и определителей он для коммерческих условий и сделок.
— Какой товар еси? — спрашивает китаец у русского, пришедшего покупать чай на Москву и Россию.
— Всяка товар, — отвечает русский не по-русски и высчитает товары свои: — Еси сиански, барха, мизеридски сукно[83]. Посоветую буду за моя своя: полутор, цветоки, сансински полутор, красненьки — всяка манер буду[84].
— Какой цена постави еси?
— Моя ярова! Один слово — без перебивай: мянзи не надо.
— Моя тоша (тоже) ярова купецки!
— Тута (такую-то) цена хычи?
— Ну конча.
— Конча.
И добрые приятели, живущие всегда в ладу и на взаимных угощениях и чествованиях, сойтись в цене и договориться на товары не задумаются.
— Хычи серебро, хычи аршан[85] товара! — Китаец все берет.
— Тута сорта! — говорит он и товар с собой носит, из-за пазухи во всякой час готов вытащить пакет с чаем и на пробу дать.
— Тиби слова была за мерлушку?
И на мерлушку китаец чай променяет какой угодно.
— Хычи цветоки своя (т. е. цветочный своей фирмы); хычи цветоки сансински (т. е. цветочный фуз города Сансина — центрального пункта всех арендаторов фучанских чайных плантаций).
Но всякий китаец серебро предпочитает другому товару и особенно в тех случаях, когда на руках у него остается мало чаю, и притом такого, который сильнее требуется в Россию. Без прижимок и обманов и здесь не обходится: дело торговое!
Известно, что Россия сбывает в Китай московского дела плис и сукна, кинешемской работы дабу и ивановские бумажные материи, сибирской добычи мягкую рухлядь и серебро и — почти только (порох, огнестрельное оружие, сырые кожи и русские деньги не дозволены). Китайцы привозят на Кяхту байховый и кирпичный чаи, сахар-леденец да малую толику необычайно дорогих шелковых материй (канчу, канфу, гранетур, чемучу, янчу, лязну и проч.). Материи эти очень плотны и добротны, но привозят их так мало, что в торговом движении Кяхты они не имеют никакого значения. Вся роль принадлежит главным и исключительным образом чаю — этой благодетельной, здоровой и целебной травке. Она давно крепко шевелила московскую торговлю; она не так давно держала в полной зависимости все торговое движение самой большой из всех всемирных ярмарок — Нижегородской; она благодетельствовала Сибири, делала и другие дела хорошие, но так как не о них теперь речь наша, то и перейдем к тому, с чего начали.
83
Под именем барха слывет московский плис, за мизерицкое сукно, выделанное в Мезеричах, идет на Кяхте всякое с московских фабрик.