— Собрал он много денег, но для нас, — говорил мне приятель-китаец, — сделал больше, больше всех прежде бывших дзаргучеев.
— Что же вам, китайцы, нужно, чтобы подкуп дзаргучея вашего сделал вас счастливыми? Нужно —
Во-первых:
Как торговый человек и притом богатый, как китаец вообще и притом такой, который приехал сюда из большого города (каков, напр., Сан-син), здешний купец привык ко многим запретным сладостям. Ему, набалованному повадкой, многие из них обратились в неодолимую привычку, и, на беду, именно те, которые строго запрещены законом и влекут за собой тяжелые и унизительные наказания. Курение опиума — первый и давний соблазн, да первая и близкая петля. Из-за него загорелась война на юге; ради него, между прочим, и здесь, на крайнем севере монгольской степи, существует наблюдательная, полицейская власть дзаргучея. Она снабжена и бамбуками для пят, и тяжелыми рамами, пуда в три, для плеч; она может ковать по рукам и по ногам грузными цепями времен допетровских; может нажаловаться в Пекин, отправить в Пекин: власть дзаргучея много может. При доме его и судилище пристроено, и тюрьма глядит кривым боком и черным окном со ржавой решеткой тут же неподалеку, точь-в-точь такая же, как и в Айгуне, и везде, где есть наказующая власть и наказуемое человечество. Между тем это человечество, на склоне дней успевшее затворить свое порывистое, кипучее южным огнем и слабое сердце для многих соблазнов, оставляет его отворенным для наслаждений чувственных. Китаец же чувственник насквозь (и это общее мнение); он и кухней обзавелся такой, которая скоро питает, но за этим тотчас же горячит кровь и сильно возбуждает: начнет сладким и жаркими, а потом и пойдет подливать ко всякому куску пряный уксус, всякий кусок заливать аракой — водкой, процеженной сквозь розовые листья, и выведет в конце опять-таки к желтому, самому пряному чаю и к двум сортам орешков (каких в Европе не водится — с гладкой желтой скорлупой и шероховатой коричневой), со внутренней мякотью, не имеющей особенно приятного вкуса, но обладающей конфертативными свойствами. Каждый пряничек, всякая конфетка снабжена какими-нибудь корешками, обладающими теми же свойствами. Скандалезные картины продают открыто и за сравнительно дешевые цены; в измышлениях на них напрягают свою фантазию до крайней степени смелости, невероятия и неожиданностей. Как будто одряхлел организм здешнего человека до невозможности естественных возбуждений и полагает последние и единственные надежды на искусственные; как будто в них только и все спасенье. И идя этим путем до позволения на 45 году жизни отрастить бороду, и дойдя до того времени, когда бороду эту прошибет сединой, у китайца уже ничего не остается и он не находит в себе иных сил, кроме тех, какие можно найти в курьезных орешках, в конфертативных пряничках, в замысловатом янтарном корне женьшеня. Не выручит из беды последний (которому китайская фармакопея приписывает вероятие «восстановлять потерянные силы, ободрять стариков и возвращать крепость тела, утраченную в любовных наслаждениях») — китаец озлобленно закурит опиум и, впивая его в громадных размерах с раннего утра и до позднего вечера, добьется до того, что из груди сделает доску, из кожи пергамент, из всего тела сухой скелет с ленивыми, вялыми движениями, с сонливыми глазами, далеко провалившимися под лоб[86]. Результатов этих любят добиваться и в Маймачине; а курят опиум и здесь весьма многие, едва ли не все капитальные и пожилые, но курят так, что никто не видит и не ведает, но дзаргучей знает и всегда сторожит ловко налаженным глазом перед тем, как ему самому захочется серебра, и закрывает этот глаз после того, как отсыплют ему этого серебра русского дела в его глубокие и широкие маньчжурские карманы. Добра этого у торгующих на Кяхте китайцев необычайно много[87].
86
Я видел старика Маюкона с братьями, известного в большей части России за некогда сильно распространенный черный чай его фузы — в виде скелета, отлично приготовленного для анатомического кабинета. Он был страшен видом, отчаянно и беспрестанно кашлял, с трудом стоял на ногах и при нас свалился не в гроб, а на нары. Растянувшись по ним во весь свой рост, он клал свою голову на подушку, брал в рот чубучок в то время, когда другой старец (его брат) зажигал ему опиум, положенный в такой же снаряд, как и персидский кальян; старик неистово начинал тянуть сладковатый и действительно приятный дым опиума и при нас же заснул в приятных грезах, между которыми он, конечно, не встретил образа своей немилостивой и заслуженной смерти. Юрта же, до которой шли мы мудреными переходами через несколько дворов, между какими-то бочками, за которые задевали мы и оступались, на наш приход была полна народа, жаждавшего попить от этой сладости. К тому же кальяну с другой стороны мог подвалиться второй, для чего кстати приготовлена была еще одна подушка. — Милости просим! — предлагали мне китайцы; но я не решился на этот раз, потому что мне предстояла прогулка по улицам Маймачина, иллюминованным фонарями по случаю праздника белого месяца: «смотра фонарей».
87
Мне довелся случай попасть во внутренние покои одного маймачинского купца, и я положительно был озадачен громадным количеством серебряной монеты, которую купец до нас считал, и, расставляя столбиками на полу, русскими целковыми и полтинниками уставил большую половину очень большой комнаты. В доказательство того, до какого громадного количества доходят капиталы у китайских купцов, рассказывается случай, бывший при богдыхане Кяв-Луне. При нем жил в Пекине такой богач, который на вопрос самого хана отвечал, что имеет серебра столько, сколько можно в его доме измерять глазами. Богдыхан велел все это отнять у купца, а его самого казнить. У другого купца имелся погреб, доверху наполненный серебром.