Обездолел Владимир, как и другой его дальний родственник — Новгород (от такого же богатого и злого соседа и по той же самой причине). Поволок Владимир дни свои в тоске да горе, и не жить бы ему долго, если бы богатую ярмарку не завел ближний сосед Нижний Новгород. Открыл Владимир постоялый двор для проезжих от мачехи приказчиков и побирается кое-как с кроху на кроху мелкотой — по пословице; нанимаясь подчас и в такие работы, какие совсем бы уже не купеческому уму править, каков, напр., извоз и другое прочее. А и жаль: из честного, хорошего роду шел и ни одним себя скверным делом не запачкал ни в счастливые дни свои, ни в ненастные. И стоит он теперь сирота сиротой, словно уже приговоренный к скорой и неизбежной смерти и словно в последнее любуется на немногое из старого своего великолепия, от которого остались одни только золотые ворота (но и те совсем пообтерлись). Остальное все погорело; а деревянные печи и железные церкви сохранились только в одной присловке.
Говорят, Андрей Боголюбский с тоски от потери киевского престола построил свое Боголюбово на таком месте, которое напоминало ему Киев. Не знаю, так ли это на самом деле, но может быть, что так это было тогда, но положительно не так это теперь. Мелкая и ленивая Клязьма — не бойкий Днепр, а одинокая церковь на болоте, под горой — далеко не Крещатик. Мост, тот предательский мост на дороге из Владимира к Вязникам, который обрушился и погубил под своими развалинами не так давно много народу во время церковной процессии, не смеет и напоминать о том мосте, которым красится и справедливо гордится нынешний Киев.
— Вот этот мост! — говорил мне ямщик.
— А где же глубокий овраг, о котором писали в газетах?
— Овраг засыпали.
— Слава богу, догадались. А отчего, говорят, у нас мост обрушился?
— Сгнили — стало быть — балки; плохи были.
— А может быть, плохи были инженеры наши?
— Какие это инженеры?
— А путейские.
— Может быть.
— Может быть, они плохо глядели?
— Может быть, и недоглядели.
— Сроду уж такой: простите!
Направо высокая гора вся в зелени; под горой, по которой и по высокому отрогу рассыпался красивый город со множеством церквей разнообразной архитектуры, с каменными домами; город, видимо, и старинный, и не бедный. Город этот — Вязники. Влево от него в ложбине рассыпались пески в неоглядную даль; пески эти, разметав по сторонам, прорезала печальная, хотя и историческая, река Клязьма. Мало на ней, в ней и за ней жизни: редко-редко попадется на глаза какое-нибудь утлое речное суденко: лодка, барка, плот; печально глядит песчаное поле; печальна зелень, вся почти в низком душистом божьем дереве и в ивняке, от которого так мало сущей пользы, помимо употребления на связку изгородей, на плетушки и корзинки. С городской горы виды богатые, хотя уже и достаточно прискучившие русскому человеку: внизу, у подножия, стелется город, похожий на все старинные русские города и столько же — на всякий другой восточный город; тонкие высокие колокольни, что минареты, высокие дома и рядом низенькие лачужки; их много, они составляют огромное большинство. Вон и река, с трудом одолевающая глубокие пески и прорезавшаяся по местам замечательно узенькой лентой; а там, за ней, и пошел писать сухой ивняк с тщедушным божьим деревом, обдающим на ранней и поздней зорях своим камфорным запахом. Ржавое болото; дальше — словно случайно брошенный кусок стекла — блестит одинокая лужа, озерко; бережно сторонясь, вьется и изгибается узкое полотно дороги, знакомой и приятной теперь для меня в дальних воспоминаниях. Пять лет тому назад шел я по ней пешком, с трудом осиливая ношу непривычного и нового для меня труда. Шел я по ней одинокий, с котомкой за плечами, замаскированный именем семинариста, отыскивающего место учителя, шел я за сорок верст в село Холуй и ходил потом во Метеру и Палех, чтобы видеть на месте иконное производство и познакомиться с бытом иконописцев (в просторечии богомазов). Бродил я потом по офеням-разносчикам, которые вышли все из соседних с этими сел и деревень... Но теперь уже я десь временный только гость, проезжий в более далекие и бесприветные страны. Пять лет прошло с тех пор, но Вязники все те же: тот же бой часов соборной колокольни, отсчитывавших четырнадцать, и затем через час — пятнадцать и еще через час — шестнадцать; часы эти так называемого евангельского или библейского звона, отбивающие летом большее число часов дня, меньшее число часов ночи (зимой — наоборот). Те же в Вязниках зеленые кустарные сады по горным скатам, сады, снабжающие Москву и значительную половину России мелкими, но сладкими вишнями; то же щелканье в дощечки, укрепленные на кустах и на веревках, протянутых к одному центру, к вышке, укрепленной на высоких шестах; и те же стаи воришек-воробьев, напуганных этим сторожевым щелканьем и густыми тучами летящих на время за Клязьму и на Нижегородское шоссе.