— Как же вы с ними объяснялись?
— Да ладили кое-как. Чего на перстах, чего как... смекали же, а то и слова ихние стали домекать; свои им тоже втолковывали. Ничего: шло дело! А вот теперь и их нету...
Чувствуя, что разговор наш опять впадает в плаксивой тон, я перебил:
— Ну а манегры что и как?
— Да и манегры ушли: увели их. Манегры ведь те сами народ бедный; от этих нечем поживиться. Народ этот такой, что ему самому как бы сыту быть, а уж другим уделить нечего. Жили они где день, где ночь; сегодня на одном месте, наутро ищи их на другом. Дикий тоже народ.
Паромы с гарнизонными солдатами, севшие в прошлом году на мель, оставили в Кумарской станице несколько молодцов, назначенных к поселению на Уссури. Разговорился я с ними.
— Да что, ваше благородье! — говорил один. — Житье здесь самое ненатуральное, потому как очень казаки здешние во всяком провианте сами нуждаются очень, и таперича без всякой причины их мало того что нарядами обязывают, еще к ним сынков из наших гарнизонных ставят. Иному самому кормиться нечем, а тут другого еще корми.
Вот-таки договорился, как ни сильно ткал свою российскую, казарменно-писарскую речь, желая уснастить ее красноглаголанием и долго не попадая в настоящую точку.
— Только вот, кажись, в одну полночь, когда уж крепким сном забудешься, — о родине-то своей не вспоминаешь, а то она, родная, все на уме: дом-то наш, суседи... и все (слезы).
— Ты откуда родом-то?
— Из Расеи; из Саратовской губернии (жена одного из гарнизонных солдатиков).
— Овцы плохо ведутся: слепнут (телята родятся здесь уже без зубов).
— Не вредит ли им гад какой? Хороша ли пища; нет ли болот поблизости и там трав вредных?
— Трава-то, пожалуй, и хорошая, а коли и есть болота, так небольшие, да и те больше в озерки втягиваются. Травы тоже вредной не замечали, а и гад не вредит: нету такого.
— В прежних станицах на змей указывали.
— Есть они и у нас, да вреда никакого не делают. Летось парнишко мой сидел на дворе около пня, посмотрю: одна калачом так и легла круг него, а не ужалила. Большая была, пестрая. На первых-то порах, как выселились сюда, много их было. Теперь стало не в пример меньше. Стало, они боятся человека, стало, дальше в лес уходят, в хребты, в пади.
Из последующих расспросов оказалось, что крест, виденный нами на скале русского берега, поставлен по приказанию начальства и молебствие-де при этом было; а никакой тут могилки нету.
Казак обкапывает древесный пень среди улицы. Я спросил:
— Тяжелая, поди, работа-то: долго провозишься?
— А вот обкопаю крутом, корни стану топором перерубать и выворочу: часа на два будет работы. Надо же вырубать!
И здесь, в станице Кумарской, зимние подводы измотали лошадей, из которых также многие пали.
Позади селения места много, и места привольные, хотя берег наш и низменный, по обыкновению. Против него за рекой высоко поднимается скалистый, крутой маньчжурский.
Шесть человек гарнизонных солдат, помещенных в Кумари в сынки, по словам старшого, люди хорошие; другие есть со всячиной.
— С какой же всячиной? — спрашивал я.
— Ленивы работать.
— Грубы, непослушны?
— Ну, этого нет, потому как подле боку начальство.
Вообще старшой здешней станицы неразговорчив, но расторопен: скоро по требованию нарядил мне гребцов; поехали. Дорогой я разговорился с рулевым (казак, поселенец с Аргуни).
— Как поживаешь, привыкаешь ли?
— Плохо. Провианту мало.
— Как же перебиваешься?
— А у маньчжур покупаем будушку: тем и питаюсь.
— Да ведь они ушли от вас?
— Зимой были; да вот гляди — скоро опять придут. Становятся на устье Кумары шалашами. Мы ездим туда, и они к нам в станицу ездят.
— Что же они тут на устье делают?
— А ничего: стоят да наблюдают, чтобы наши на их берегу земли не пахали. Сено косить не воспрещают, однако.
— Рыбу-то ты ловишь?
— Семьистые которые казаки — те ловят, а одинокому — нельзя. Поставишь ловушку-то, а там тебя на службу угонят. Два дня проходишь: вода и несет твою ловушку. Вот и в лесах одни только богатые промышляют коз...
— А белок?
— Нет же у нас белки-то, не водятся как-то. Вон и маньчжуры приходят с Кумары и приносят белку, да мало, да и белка нехорошая такая.
— Много мы, ваше превосходительство, скота дорогой порастеряли, у меня у одного шесть голов пало. Надо быть, от дороги все это: сходили в воду — ноги застудили, опять же все на воде да в воде и все больше без пищи, без гулянки опять; а путь дальней: как тут не падать скотинке?