— Чему больно обрадовались? — спрашивал я у толпы.
— Как тут не радоваться! Землю мы вспахали, а семян не было; засуха начала просушивать все, что ни успели поднять. Дождей нету. Боимся за голод; а уж он к нам и так начал было подбираться. Теперь, слава богу, как будто бы и отойдем маненько: есть надежда!..
Между станицей и тем возвышением, на котором строится церковь, замечательно сохранились следы трех рвов: два из них с возвышениями, несомненно, насыпными (которые, однако, успели уже порасти толстыми и высокими дубами) идут от настоящей станицы, и круто, под прямым углом, поворачивают в Амур, и оканчиваются на берегу его. Прямо против них идет третий ров, которой почти правильным квадратом ограничивает площадку сажен в десять — двенадцать. Внутри этой площадки — глубокие и хорошо сохранившиеся следы ям — места землянок. Такие же ямы залегли между первыми двумя параллельно идущими рвами, по направлению к возвышенности, на которой церковь. Квадрат этот четвертой стороной своей примыкает к реке; берег реки крут и осыпчив. Подробности земляных работ тождественны с работами (лучше, впрочем, сохранившимися) в Албазине и, видимо, производились под одними теми же условиями, по одному и тому же закону. По-видимому, этими следами древних укреплений в ст. Катерино-Никольской дорожить не намерены. Один ров уже вскопали, чтобы приладить на том месте дом для священника и отыскать в этом месте глину, которой действительно тут много. Станица, впрочем, стоит вся на песчаной почве, и туф, как говорят, доходит только до одного фута глубины. Туф этот естественно образовался от наноса листьев с деревьев, листьев, постепенно обращавшихся в почву в течение не одного столетия. Ниже станицы — лучшие места для пахоты. Выше ее, на реке Маньчжурке (в 14 верстах), попадаются известковые месторождения: одна большая плита — мраморная.
Между расспросами одно известие поражает всем ужасом неожиданности: прошлой весной в станице Катерино-Никольской тигр растерзал часового казака, поставленного к сараю с казенным складом.
— Изба его была тут подле самого магазина. Никто даже не слыхал его голосу: не успел, видно, крикнуть, — прибавляли казаки к этому печальному известию.
Второй рассказ о тигре имеет иной характер. Казаки выехали преследовать его на лошадях — нашли спрятавшимся за горой. Выехавши на эту гору, встретились с ним почти лицом к лицу и быстро спешились. Один выстрелил — мимо; другой бросился на зверя, но тигр подмял казака под себя и начал хватать лапой за руку, постепенно переставляя лапу. Третий казак в это время принял тигра на штык и поднял на дыбы. Подмятый казак был спасен; тигр начал возню со штыком. Стараясь высвободиться, зверь обернется направо, и казак наклоняет штык направо. Тигр сильно погнулся — и штык переломил. Но казаки успели уже доходить его пулями из ружей.
За станицей Екатерино-Никольской Амур повел свою обыденную, казенную степную форму: сильно разлился он в этих местах. На правый берег вышла невысокая коническая сопка, одинокая, сиротливая. Бог весть откуда она взялась и зачем тут одиноко поместилась. День опять задался чудный. На левом берегу кричит, словно в громкую дудочку, какая-то птичка и словно выговаривает: «Кто ты таков»? Говорят, маленькая, желтенькая.
— А как вы ее назвали?
— Поботун назвали. Не знаем, ладно ли?
И вот новое слово, и притом меткое и ловкое.
— А есть еще птица, которая все около самой земли летает и словно бы все стонет жалобно. Эту назвать еще не применились как. Обе эти птички на лет проворные, спешливые. Все летают и никак долго не посидят на месте.
Река Амур становится заметно шире (470 саж. против ст. Екатерино-Никольской). Станица Добрая отошла от берега на целую версту.
— Так-де сначала начальство распорядилось; теперь стали выселяться на берег; земля очень хорошая. Голоду хватить-таки успели.
В этой станице попался мне первый гольд, подъехавший на своей маленькой лодке, форма которой решительная маньчжурка: вроде длинного ящика, без киля, с четырехугольной, почти квадратной кормой и выступом на носу. У гольда в лодке сеть и на распорках, словно крылья летучей мыши, просушивается кожа с рыбы калуги. Кожу эту гольды употребляют на обувь. С гольдом трое ребятишек: у одного подвеска в ухе, серьга — вероятно, девочка; двое других, по-видимому, мальчики. Цвет лиц решительно черный; но оклад имеет замечательное сходство с маньчжурским. Гольд ласковый такой: кричит «мендо!» (здравствуй!). Казаки разговорились с ним: