— А, сестренка! — воскликнул Василий Николаевич, вставая, и она, запыхавшись, обняла его бронзовую от загара шею.
— Как я рада, что ты приехал! — заговорила она задохнувшимся голосом. — Загорел! Точно с моря вернулся!
— Солнце, лес и река. — Василий Николаевич подмигнул. — Ну, раздевайся. Ох, черт побери! Ты, по-моему, похорошела, сестра!
Она села на стул, не сняв пальто, спросила, не сдержавшись:
— Слушай… скажи, пожалуйста, с Дмитриевым все хорошо?
— Вот оно что! — проговорил Василий Николаевич, несколько озадаченно вглядываясь в сестру, — Не чересчур ли интересует тебя Дмитриев? А? Сразу с места в карьер о нем. А я тебя не видел все лето.
— Пожалуйста, извини, — сказала Валя, — Я просто так спросила.
Глава двадцать первая
Два дня училище устраивалось на зимних квартирах.
Летом был ремонт, в классах еще пахло свежей краской, обновленные доски отсвечивали черным глянцем; коридоры учебного корпуса с недавно выкрашенными полами, тщательно натертый паркет в батареях — все выглядело по-праздничному.
Начинался новый учебный год, шли первые его дни, и, едва лишь выкраивались свободные минуты, Алексей поднимался на четвертый этаж, в уютную тишину библиотеки, и садился под лампой за столик в читальне, где разговаривали только шепотом, где даже старшины батарей, охрипшие от постоянных команд, снижали строевые басы до нежного шелеста. И здесь, среди безмятежного шороха страниц, по-новому открывался Алексею неизведанный книжный мир, отдаленный годами фронта. То, что так возбуждало воображение, манило в детстве, сейчас уже его не волновало. Он жадно набросился на книги Толстого и Стендаля, ежедневно открывая новые глубины жизни, которые потрясали его. Что ж, у жизненного опыта нет общей для всех школы, своих учеников время учит порознь; но каждая книга на полке представлялась ему другом, протягивающим руку, которую он раньше не замечал.
Раз Степанов, выходя вместе с Алексеем из библиотеки, застенчиво сказал:
— Жаль, Дмитриев, что человеческая жизнь так коротка. Не успеешь узнать все, что надо. Обидно, правда? У каждого есть пробелы — чего-то да не знаешь. Джеймс Кук называл эти пробелы «унексплорейд» — «белые пятна». — И без всякой последовательности заговорил о другом: — А ты знаешь, твой Борис почему-то сам не свой ходит. Вы больше не общаетесь? Неужели между вами все? Очень жаль. Ведь дружба — редкое качество на земле. Я мечтал бы иметь друга, но это так трудно… Зачем же вы?
Да, после приезда в город из лагеря они ни разу не разговаривали, как если бы совсем незнакомы были, даже избегали друг друга — все прежнее между ними было кончено, будто пролегла полоса черного цвета и навечно разделила их знаком предательства.
Внешне все в батарее было тихо, но обстановка в дивизионе была накалена, еще более подогреваемая распространявшимися слухами о том, что дело Брянцева и Дмитриева перешло пределы нормальных взаимоотношений, что это недопустимо в армии и что их обоих должны исключить из училища по рапорту майора Градусова. Однако, кроме нескольких человек, никто в дивизионе толком не знал, что именно произошло на стрельбах.
Вчера в учебном корпусе, лишь только начался перерыв после первого часа занятий и везде захлопали стеклянные двери, а длинные коридоры стали наполняться табачным дымом, Алексей увидел, как Степанов, присев на подоконник против курилки, рассеянно потирая круглую голову, говорил Полукарову, который слушал его с ироническим видом человека, уставшего продолжать спор:
— Послушай, Женя, ты очень субъективен… Определение армии Флетчером — это определение буржуазного теоретика… Что это? «Оживляемое бесчисленным множеством различных страстей тело, которое искусный человек приводит в движение для защиты отечества». Это же явная ерунда, извини…
— Наизусть шпаришь, Степа? — оборвал его Полукаров, жадно затягиваясь папиросой. — Так что ж? Ты считаешь — у наших людей нет страстей? Считаешь, что все люди в армии должны быть святыми, херувимчиками, ангелочками?
Он замолчал и тут же выжидающе огляделся, отыскивая кого-то глазами. А курсанты из других батарей входили и выходили из курилки, не обращая на них внимания, затем неподалеку остановились Зимин и Карапетянц, после них вышел из курилки Борис в сопровождении долговязого сержанта Карпушина из второй батареи; сержант этот, небрежно причесываясь и дуя на расческу, с беспечным, игривым выражением что-то рассказывал Борису, и тот тоже нарочито беспечно переспрашивал его: