— Так и ушел? А она что?..
Полукаров глянул в их сторону, сказал внушительно: — Нет, Степа, и в армии есть страсти, и они движут людьми! А страсть управлять себе подобными? А честолюбие? Тщеславие? А ревность к чужому успеху, доходящая до ненависти? Нет, Степа, карась-идеалист ты, беспочвенный мечтатель, весь ты из умных книг! А как, по-твоему, Брянцев — реалист или идеалист? Или я — болван и гардероб?
Нестеснительный Полукаров говорил это отчетливо и тяжеловесно, артистический баритон его рокотал в коридоре, привлекая внимание стоявших поблизости курсантов, и подошедший Борис со смехом насильственно спокойно похлопал его по плечу.
— Долг прежде всего, а потом удовольствия, как говорят французы. Этого, Женя, не надо забывать. Я от рождения человек долга, да будет тебе это известно.
— Разве? — с колючей вежливостью спросил Полукаров. — Укажи мне на человека, лишенного страстей и пороков. Наверно, это будешь ты. О библейская овечка с нежной серебряной шерсткой!
— Философствуешь, Женя, — тонко усмехнулся Борис. — Много громких слов, понапрасну сотрясаешь воздух, дорогой. А смысл? Что с тобой — нездоровится?
— А, отстань ты… знаешь! — нежданно обозлился всегда невозмутимый краснобай Полукаров и, прекратив спор, зашагал прочь по коридору, покачивая неуклюжей спиной.
— Видел представителей нашей батареи? — смеясь, сказал Борис Карпушину и опять взял его под руку, пошел вместе с ним по коридору.
— Ты понял, Степанов? А? — спросил Зимин, провожая Полукарова моргающими глазами. — Это что такое — ссора?
— Зачем он произнес речь? — с жаром отчеканил Ким Карапетянц. — Говорун, понимаешь! Все и так ясно. Два сапога — пара!
— Что ясно? Какая пара? — воскликнул Зимин и, поперхнувшись, подавился дымом, бросил недокуренную папиросу в урну, украдкой покосился направо и налево — не улыбаются ли? — и со слезами заглянул в урну, мысленно проклиная себя за то, то недавно начал курить для солидности. — Жуть какая кислая попалась! Прямо невозможно!..
— Легкомысленно поступаешь. Одна капля никотина убивает лошадь, — сурово заявил Карапетянц, пощипывая пробивающиеся усики, и поглядел в окно, за которым осенний ветер свистел в тополях, тосковал об ушедшем лете.
— Ну и пускай убивает! — возмутился Зимин. — Ты понимаешь, что происходит у нас во взводе?
Зимин и Карапетянц были моложе всех в батарее, одногодки, всегдашние соседи по столу в учебных классах, но по определенным причинам они все-таки «не сходились характерами»: Карапетянц жестоко осуждал любовь «несерьезного» Зимина к посылочкам, высмеивал эти «маменькины посылочки», получаемые товарищем из дому, и вообще поступал и делал каждый шаг чрезвычайно обдуманно. Он считал, что будущий офицер должен полностью отдавать себе отчет в том, что за жизнь ожидает его, если война в мире не исключена.
— Всё посылочки в голове! Зачем задаешь марсианский вопрос? — Карапетянц отмахнулся от Зимина, как от надоевшей мухи. — Не видишь разве? Зачем спрашиваешь, как наблюдатель? Смешно на тебя!
— Я не наблюдатель, — обиделся Зимин. — Ты сам марсианин.
Как обычно, в личное время курилка битком набилась курсантами, здесь было особенно оживленно, хаотично звучали, перемешивались смех и голоса, и дневальный, охрипнув, кричал со страстной убедительностью:
— Товарищи, окурки на пол не бросать! Братцы, уважайте труд дневального! Сами будете на моем месте, имейте совесть!
Но его никто не слушал. Алексей вошел в курилку, случайно столкнувшись в дверях с Полукаровым; они мельком глянули друг на друга, не вымолвив ни слова, и, соединенные теснотой и этой случайностью, отошли к окну, в относительно свободный уголок, где оба закурили. Алексею показалось, что Полукаров ожидал какого-то вопроса от него или сам хотел сказать что-то, но тот курил безмолвно, равнодушно стряхивая пепел с кончика папиросы, наклонив большую лохматую голову. На миг они опять встретились взглядами, и Полукаров мрачновато проговорил:
— Вот что-то папироса не раскуривается.
— Сырой табак? Попробуй мои.
— Спасибо. Пострадаю со своими.
А вокруг становилось все теснее, все шумнее, дым синими пластами покачивался под потолком, и слышно было, как сержант Карпушин, рослый, с коротким вздернутым носом, подстриженный «под ежик», втиснувшись от входа в толпу курсантов, по-разбойничьи свистнул в два пальца и выкрикнул луженым горлом: