— Вот вам, они не полностью проводят демонтаж военных заводов.
Он медленно поднял глаза, и Борис, приложив руку к козырьку, тем же напряженным голосом произнес:
— Товарищ капитан, разрешите обратиться!
— По какому поводу? — Капитан выпрямился, раскрыл портсигар и уже с видимым равнодушием выпустил Бориса из поля зрения.
— Насчет увольнения, — неуверенно проговорил Борис и, опустив руку, с презрением к себе подумал: «Какой я жалкий глупец! Неужели мне это нужно?» — Я должен встретить знакомого офицера. Он проездом… Мы знакомы по фронту.
— Когда прибывает поезд?
— В восемь часов, товарищ капитан.
Капитан медленно размял папиросу, мелькнул огонек зажженной спички. Спросил сухо:
— Почему вы обращаетесь ко мне, Брянцев? — и бросил спичку в пепельницу. — У вас есть командир взвода, лейтенант Чернецов. Прошу к нему.
«Вон оно что!» И в это мгновенье Борису захотелось сказать, что ему не нужно никакого увольнения, что он ни о чем не просит, сказать и сейчас же выйти — отталкивающая бесстрастность, незнакомое равнодушие звучали в голосе комбата. Но все же, пересиливая отчаяние, он взял под козырек второй раз и упавшим голосом обратился к Чернецову, заметив, как алый румянец пятнами залил скулы лейтенанта.
— Вам нужно увольнение, Брянцев?
— Да… Я должен встретить… встретить знакомого офицера… У меня телеграмма.
Он достал из кармана смятую телеграмму, однако Чернецов, даже не взглянув на нее, сел к столу, сухо скрипнула от этого движения портупея.
— Вы хотите в город? До какого часа вам нужно увольнение?
— До двадцати четырех часов.
Лейтенант Чернецов заполнил бланк, вышел из-за стола, протянул увольнительную.
— Можете идти, Брянцев.
Борис повернулся и вышел, задыхаясь, побледнев, не понимая такого быстрого решения Чернецова.
«Доброта? — думал он. — Равнодушие? Или просто-напросто презрение?»
В закусочной он залпом выпил два стакана вермута, поймал на углу такси, и улица сдвинулась, понеслась, замелькали вдоль тротуара багряные клены, лица прохожих, жарко пылающие от заката стекла, сквозные ноябрьские сады, встречные троллейбусы, переполненные по-вечернему. Прохладные сквозняки летели в его разгоряченное лицо, и он думал: «Быстрей, быстрей!» — но в груди холодело от тошнотной тревоги.
За квартал до вокзала Борис остановил такси.
— Здесь? — спросил широколицый парень-водитель в кожаной куртке, какие носили фронтовые шоферы.
Борис молча вылез из машины, отсчитал деньги.
— Мелочи, кажись, нет, — сказал шофер, шаря по нагрудным карманам своей куртки. — Поди-ка вон разменяй в киоске. Подожду.
— Оставь на память. — И Борис захлопнул дверцу.
— Брось, брось, — серьезно сказал шофер. — Я, брат, с военных лишнего не беру. Сам недавно оттуда.
Но Борис уже шагал по тротуару, легкий хмель от выпитого вина выветрился в машине. Он шел в вечерней тени оголенных, пахнущих осенью тополей, шел, не замечая ни прохожих, ни загорающихся фонарей, не слыша хруста листьев, и думал: «Куда я сейчас спешил? Что я хотел сейчас?»
Чем ближе он подходил к вокзалу и чем отчетливее доносились всегда будоражащие душу свистки маневровых паровозов, тем больше он ощущал ненужность и бессмысленность этой встречи. «О чем нам говорить? Что нас связывает теперь? Жаловаться своему командиру взвода Сельскому, выглядеть обиженным, оскорбленным, выбитым из колеи? Нет уж, нет! Легче умереть,чем это!»
Он замедлял и замедлял шаги, а когда вошел в привокзальный сквер, насквозь голый, облетевший, и посмотрел на часы, глядевшие желтым оком среди черных ветвей («Десять минут до прихода поезда»), то сел на скамью, закурил в мучительной нерешительности. Он никогда раньше не переживал такой нерешительности. А стрелка электрических часов дрогнула и замерла, как тревожно поднятый указательный палец. Тогда усилием воли он заставил себя подняться. Но тотчас снова сел и выкурил еще одну папиросу.
Когда же на краю засветившегося фонарями перрона он нашел дежурного, чтобы узнать о прибытии московского поезда, тот изумленно уставился на него, переспросил:
— Как? Какой, какой поезд? Двадцать седьмой?
— Да. Пришел двадцать седьмой?.
— Дорогой товарищ, двадцать седьмой ушел пять минут назад.
— Когда? — почти шепотом выговорил Борис и в эту секунду почувствовал такое странное, такое освежающее облегчение, что невольно переспросил: — Значит, двадцать седьмой ушел?..
— Ушел, дорогой товарищ, пять минут назад ушел, — пожал плечами дежурный. — Вот так вот.