С застывшей полуусмешкой Борис остановился на краю платформы, тупо глядя на рельсы, понимая, как бессмысленно и ненужно было его увольнение, как бессмыслен был тот унизительный разговор с капитаном Мельниченко, с лейтенантом Чернецовым и как никчемна, глупа была эта его нерешительность, его попытка так или иначе действовать, спешить увидеть Сельского.
«Что же, все одно к одному, — подумал Борис и насмешливым взглядом обвел пустынную платформу. — Вот я и со своим командиром взвода не встретился… А зачем я этого хотел?»
Он с отвращением подумал о недавней спасительной неуверенности, и ему стало жаль себя и так нестерпимо страстно, до холодка в животе, захотелось почувствовать себя прежним, ни в чем не сомневающимся, сильным, во всем уверенным. Но он не мог пересилить что-то, перешагнуть через дышавший бедой провал под ногами.
Спустя минуту он побрел по платформе и от нечего делать зашел в вокзальный ресторан, где запахло кухней, и этот запах почему-то раздражил его своей будничностью. Просторный зал повеял холодком: в этот час между поездами он был почти пуст. Официанты бесшумно двигались, убирая со столиков, иные бежали с подносами, нагруженными грязной посудой, бочком обходя стоявший посередине ресторана большой аквариум с подсвеченной электричеством зеленой водой.
Борис выбрал отдельный столик напротив окна: ему надо было как-то убить время.
Немногочисленные посетители обращали на него внимание, оглядывались: он надел все ордена и медали, грудь его сияла серебряным панцирем. Эти взгляды не зажгли в нем приятного чувства удовлетворения, как раньше, не возбудили его, и он с прежней полуусмешкой положил на белую скатерть коробку дорогих папирос, которые купил в закусочной ради встречи с Сельским, и тут же, как бы увидев себя со стороны, подумал с сопротивляющимся тщеславием: «Что эти люди думают обо мне?»
И когда неслышно подошел официант, весь аккуратный, весь доброжелательный, и очень вежливо, с выработанной предупредительностью наклонив голову, произнес: «Слушаю вас», Борис не сразу ответил ему, соображая, что же надо все-таки заказывать, и официант спросил:
— Пить будете? Коньячок? Водку? Вино?
— Принесите двести граммов коньяку. И… бутерброды. Кроме того, пиво, пожалуй.
Но официант доверительно склонился еще ниже и сообщил таинственным шепотом, как давнему знакомому:
— Пиво очень неважное. Не советую. Жженым отдает. Рижского нет. Лучше боржом — отличный, свежий. Вчера получили.
— Давайте боржом. Только холодного попрошу… Это — все.
— Одну минуточку.
Потом, ожидая, Борис закурил, облокотился на стол и сквозь дымок папиросы стал с ленивым, безразличным вниманием рассматривать немногочисленных посетителей, зачем-то угадывая, кто эти люди, для чего они здесь.
«Что они знают обо мне?» — снова подумал он, слыша гудки паровозов, проникавшие в тихий зал ресторана. — По орденам видят, что я воевал. И — больше ничего. Я один здесь…»
Когда официант через несколько минут скользяще приблизился к столику и аккуратно поставил поднос с заказом, Борис, овеянный благодарным огоньком от этой доброжелательности, налил из графинчика в рюмку и фужер и рюмку придвинул официанту.
— Не откажетесь со мной?
— Спасибо. Я на работе. Мне не разрешено.
— Жаль, — сказал Борис и, подумав, добавил: — Что ж, будем живы, что ли…
— Спасибо, — сказал официант. — Пейте на здоровье.
Огненный коньяк ожег Бориса, он сморщился и стал закусывать, хорошо зная, что ему нельзя пьянеть.
А ресторан начал заполняться людьми и вместе с ними гулом — наверно, пришел какой-то поезд; живее забегали официанты, уже не было свободных столиков; и внезапно зал с хрустальными люстрами, и столики, и аквариум, и пальмы, и папиросный, дым, и лица заполнивших ресторан людей поплыли и мягко сдвинулись в глазах Бориса. Появилось необыкновенное ощущение: тогда, в Польше, на берегу осенней Вислы, они с Сельским стреляли по танкам, могли умереть и умерли бы, если бы не удержались на плацдарме, а теперь вот он не встретил Сельского, сидит один за этим столиком, пьет коньяк, слушает этот шум ресторана, гудки паровозов… Нет, тогда все имело смысл, и тогда, рядом с Сельским, он мог до последнего снаряда стрелять по танкам, а потом сидеть с автоматом на изготовку в засыпанном ровике… «Если бы он только знал, понял бы, как отвратительно, невыносимо у меня на душе! А я не хотел ему всего объяснять!»
Колючий комок застрял в горле Бориса, и, чтобы протолкнуть этот комок, он выпил фужер боржома, вытер платком вспотевший лоб (ему было неприятно жарко) и вспомнил весь этот несчастный день с тоскливой горечью: «Нет, все было не вовремя».