Выбрать главу

— Борис, вы давно здесь?

Он вскинул голову и, ничего не понимая, резко поднялся, мгновенно трезвея, прошептал перехваченным голосом:

— Товарищ капитан?!

Возле столика стоял капитан Мельниченко в новом парадном кителе, сверкавшем орденами, погонами, золотыми пуговицами. «Зачем он здесь? Неужели следил за мной? Почему он в парадной форме? — как во сне мелькнуло у Бориса, и он сообразил наконец: — Ах да, праздник. День артиллерии, кажется».

— Что вы так удивились? — снимая фуражку, сказал Мельниченко. — Увидел вас в окно и зашел. Что вы стоите, Борис? Садитесь, пожалуйста. Здесь все сидят.

— В окно? — прошептал Борис с чувством невыносимого стыда, готовый рукой смахнуть все, что было на столе. «Нет, неужели он с целью приехал на вокзал? Но с какой целью?» — скользнуло у него в сознании.

И, вроде бы угадав эти невысказанные мысли, Мельниченко отодвинул свободный стул, спросил:

— Можно?

— Да…

— Удивлены, Борис? Но мы, очевидно, встретились с вами потому, что хотели увидеть одного и того же человека. Правда, он не присылал мне телеграмму. Но мне хотелось его увидеть.

Борис опустился на свое место, удивленно проговорил:

— Старшего лейтенанта Сельского? Для чего?..

— Из любопытства, — сказал Мельниченко. — Я хотел взглянуть на него издали. Но вы не пришли к поезду, а я не знаю его в лицо.

— Я… не пришел… — Борис замолчал, ему трудно было говорить.

И он поднял голову. В синих глазах капитана — они казались вблизи очень синими на загорелом лице — не было того безразличия, того холодного равнодушия, как несколько часов назад, когда Борис просил увольнительную, они смотрели сейчас чуть-чуть сожалеюще, — и горячая, душная спазма вцепилась в горло Бориса, мешала ему дышать, он выговорил сдавленным голосом:

— Вы не думайте, что я пьян…

— Я ничего не думаю, — ответил Мельниченко, видя, что за ближними столиками перестали есть и начали с интересом глядеть на них, на курсанта и офицера, точно в ожидании скандала. — Присоединюсь к вам. Не возражаете? Попрошу вас, принесите водки, — громко сказал капитан официанту, который тоже не спускал внимательного взгляда со столика, лишь только за него сел этот увешанный орденами артиллерийский офицер.

— Ну, что вы будете пить — свой коньяк или попробуете водки? — спросил Мельниченко, когда официант принес графинчик, и Борис, испытывая непривычную для себя унизительную растерянность, ответил:

— То, что и вы.

— Когда-то это называлось «фронтовые сто грамм». — Мельниченко задумался на миг, разлил водку в рюмки, сказал: — Ну, за День артиллерии! За «бога войны». Так, что ли?

— Да, товарищ капитан… — выдавил Борис и, сдерживая дрожь руки, взял рюмку и, одним глотком выпив водку, потянулся к папиросам.

— Запейте боржомом, тоже неплохо, — посоветовал Мельниченко. — На войне этой роскоши не было.

— Разрешите курить? Я не пьян… Вы, кажется, жалеете меня или презираете, товарищ капитан? — нетвердо выговорил Борис, и лицо его дернулось.

— Жалею. Но это не имеет значения, — проговорил Мельниченко, сжимая пальцами рюмку. — Слушайте, дружище, вот что мне хотелось бы вам сказать, и вот отчего на душе у меня скверно, если не хуже… Могу по себе понять всю жажду вашего самоутверждения и могу представить, как вы воевали, и не только по вашим орденам. Да, было бы нелепо до ужаса, просто чудовищно было бы, если бы все мы превратились в маленьких, сереньких, благопристойных солдатиков и если бы исчезло среди людей, например, честолюбие. Что ж, честолюбие — это любить честь, а значит, оно стимул, импульс, рычаг, наконец, для достижения цели, для успеха, для жизни, черт возьми! И будем считать лицемерием и философией посредственности горячие заявления, что вне нашей морали «делать карьеру» и подыматься по служебной лестнице. Талант не всегда любят. Я за карьеру, сделанную своей кровью и своим потом. Но как только начинается самоутверждение за счет другого… за счет соседа, то эта тщеславная возня отвратительна и жалка…

— Товарищ капитан, — осевшим голосом проговорил Борис. — Зачем вы мне это сказали? Опять — жалость, жалость ко мне?..

— Я хотел бы говорить иначе. Но я очень сожалею, Борис, что через год после войны вы стали потенциальным трусом, если хотите, перед жизнью и ее превратностями.

— Товарищ капитан… Я не трус, я никогда не был трусом!

— Ложь — почти всегда трусость, это я хорошо знаю, Борис. И самое страшное в этой трусости то, что вы хотели погубить своего друга…