Стойкость и героизм шолоховского Соколова определялись гражданским мужеством, совестливостью как движущей пружиной его характера. Эти же качества и эта же их первооснова — главное в бондаревских персонажах. Военное время было не только временем битвы с фашизмом. В эти годы продолжали утверждаться нравственные основы нашего общества, на знамени которого начертано слово «Человек». Человек этот нравственно рос и на войне, и, как при всяком росте, в нем происходило борение разных начал. Этот процесс отразился в главных конфликтах повести, в образах таких персонажей, как Ермаков и Иверзев. И на поле битвы продолжал выкристаллизовываться советский характер. Без учета и осмысления всей сложности становления и роста человека в исторических сражениях против фашизма ужо нельзя было писать народный подвиг.
Не всем сразу стало понятно внимание, с которым Бондарев всматривался в такие характеры, как Иверзев; упорство, с которым, ломая нормативность читательского восприятия, идущую еще от традиционных понятий о «едином русском воинстве», и опираясь на толстовскую традицию, писатель рисует участников «ратного подвига» людьми очень разными. В условиях войны формирование личности приобретало часто драматические, а то и трагические формы, но советское общество неуклонно двигалось вперед, продолжая воспитывать «уникального человека истории», что и было с самого начала его главной задачей. «Я не могу считать вас человеком и офицером!» — этими словами Бориса Ермакова, обращенными к Иверзеву, писатель обнажил суть конфликта между совестью в высоком ее социальном значении и узко понятым долгом. Уроки Толстого в «Батальонах» не сводились к пресловутой «диалектике души». Здесь был усвоен главный его урок. «Совесть он считал перекрестком всех проблем», — позже скажет о Толстом Бондарев в статье «Уроки Толстого». Мерой гражданской совести и оценивает писатель своих героев.
Лаконичный стиль «Батальонов» и «Последних залпов», суровая и мужественная фраза не только сообщают особую рельефность образам, но и отражают стремление автора внести в повествование содержание более глубокое, нежели оно может быть воспринято читателем из внешних перипетий сюжета. Отсюда еще редкие, очень сдержанные намеки на обобщающий смысл изображаемого. «Вот оторвал эту ветку, и она погибла. Верно?» — говорит Борис Ермаков полковнику Гуляеву в ответ на вопрос, зачем Борис раньше времени выписался из госпиталя. «Философ, пороть тебя некому!» — ответит Гуляев. «Простите за философию», — скажет майор Гулько Новикову в «Последних залпах». Лейтенант Кондратьев («Батальоны просят огня»), гуманитарий до кончиков ногтей, первый в галерее бондаревских образов интеллигентов, размышляя о чистоте совести, выражает мысль писателя о любви и родственности людей на войне, связанности их «судьбой и кровью».
Оглядываясь теперь, в пору широкого развития философской прозы, на первые книги Бондарева о войне, мы не можем но увидеть в коллизиях и конфликтах, сюжетах и персонажах этих ранних произведений истоки напряженных размышлений писателя над важнейшими проблемами современности, воплощенными в идеях и образах его последующих книг. И первые повести Бондарева о войне были далеко не только «портретом войны», однако распознать в них «сверхзадачу» автора было еще трудно; практически она была скрыта и от него самого.
При всем том диалектика подвига, углубленная психологическая характеристика героизма — все это уже стало открытием Бондарева. За изображением кровавого столкновения двух взаимоисключающих социальных систем — фашизма и социализма — поднимались вопросы великого противостояния человечности и бесчеловечия. Перечитывая сегодня «Батальоны» и «Последние залпы», невольно думаешь о том, как порой несправедливо неблагодарны мы к современному нам художнику. Напиши Бондарев одну только небольшую повесть «Последние залпы» с ее точностью в изображении состояния человека в момент «между быть или не быть», с подлинно героической фигурой капитана Новикова, можно сказать, «идеально положительного героя» (сам писатель не любит этого термина), и звонкоголосого, «как синица», младшего лейтенанта Алешина, оставшегося после гибели Новикова в пустоте «этого огромного, чудовищно тихого мира», и Овчинникова, который «пе смог, не сумел зажать душу в кулак, когда это нужно было», и емкие строчки о рождении предельной человеческой близости, когда испуганный Ремешков вдруг понял, что Новиков вернулся за ним, и то, как страшно плачет, похоронив товарища, Порохонько, и интеллигентную нежность с подчиненными майора Гулько, и торопливую любовь Новикова и санинструктора Лены, одной из тех святых женщин на войне, что одаривали идущих на смерть мальчиков милосердием и нежностью, и трогательного связиста Колокольчикова, этот символ хрупкости жизни, — напиши Бондарев только это, и для имени его уже готово место в «святцах» лучших наших писателей…