Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя.
Тогда Курцер подошёл к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось.
— Чёрт! Нервы...
Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи.
Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой.
И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго — меньше часа порой, — и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чём тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит.
С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить.
И он стал спешить — снял его со стула, подвёл к столу, усадил и сам нагнулся над ним.
Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок.
Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, — пальцы всё время разжимались, и ручка выскальзывала из них, — и сказал:
— Пишите!..
Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших чёрных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подёрнутых матовой плёнкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас.
— Пишите! — повторил Курцер и начал диктовать: — «Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, — далее шло точное наименование, — полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, — здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, — агентом того же отдела...»
Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, всё-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером.
Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом.
Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжёлый цветок с тёмной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз.
Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожеее на крик.
И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте.
Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, — это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе.
И он действительно полетел.
Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжёлым, четырёхугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.
Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась тёмная лужа крови. Он ошалело сунул в неё руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила.
«Этим он и ударил его», — подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться.
А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди.
За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу «Ориенталь», а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом.
Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провёл ею по голове и быстро пошёл по улице.
Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок — движения его были быстры и порывисты, — оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошёл дальше.
И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина.
Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжёлыми чёрными ресницами, которые делали её веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть.
— Боже мой! — сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. — Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам.
Ганка остановился и серьёзно посмотрел на её радостное, изумлённое лицо.
— Я, госпожа Ланэ, — ответил он негромко, — я самый, от пяток до кончика носа.
— Боже мой, Боже мой! — повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: — Это всё из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы ещё на него наскочили с кулаками: «Бандит, мародёр!» — и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: «Его обязательно арестуют». — Они уже шли по двору института. — Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы всё понимаете, всё — обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе!
— А где он? — даже остановился Ганка.
— Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо всё сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! — Она уже поднималась по лестнице. — Значит, всё получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права?
— Правы, сударыня, правы, — ответил, снимая шляпу, Ганка, — всё исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за неё одной!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Следит внимательный незримый соглядатай
За теми, в чьих очах нет ярости заклятой,
Мушиный слух повсюду стережёт
Не выдаст ли души неосторожный рот. Агриппа д'Обинье
Глава первая
— Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: всё, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно — вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили.
Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего.
Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было.
Карлик посмотрел на него.
Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла.