Но девушка опять уже пела над ним, пела ещё что-то такое бессмысленное, звонкое и бесстыдное, а он улыбался, сползая с неудобного кресла, всё кивал ей головой и уж ничего не видел около себя, ни её, ни даже того чёрного ящика, в который её заключили, — такой уж в ту пору стоял в комнате тонкий, звенящий, скользкий туман.
...Когда он снова открыл глаза, то увидел несколько розовых смазанных пятен и не сразу понял их значение. Он вытянулся, выгибая спину, и спросил:
— Где Ганс?
Одно из пятен подплыло к нему, остальные заколебались и подались назад; он почувствовал на своих руках живое, проникающее внутрь тепло и понял, что кто-то плачет.
Тогда он поднял тяжёлую, плохо повинующуюся руку и положил на голову тому, кто стоял перед ним на коленях.
Около самого его лица зарыдали бурно, открыто, неистово, и чья-то рука ухватила его за шею и прижала к себе.
— Милый, милый, милый! — говорила Берта, содрогаясь от истерической жалости и нежности к этому большому беспомощному телу, которое через несколько мгновений должно стать мёртвым. — Милый, милый, простишь ли ты? Можешь ли ты...
— Где Ганс? — спросил профессор и закрыл глаза, потому что перед ним замелькали радужные дуги, и тут же прибавил: — Нет, нет, не зовите его, пусть спит... А Гарднер где?
И сейчас же над ним появилась нежная, противная, розовато-белая морда, похожая на крысиную.
— А, крыса! — сказал профессор громко и спокойно, чувствуя, что его сейчас и на этот раз навсегда захлестнёт этот бред. — Здравствуй, крыса!
Крысиная морда оскалилась и показала острые, блестящие зубы.
— Не радуйся, ничего не выйдет, ты ещё не победила. Подожди.
Он стал медленно, с усилием подниматься с кровати.
— Подожди, подожди, — повторил он злобно, чувствуя, как несколько рук поддерживают его под спину.
— Нет, нет, — услышал он вдруг голос Гарднера, — не надо, не надо! Что вы?
Прямо перед ним стояла та же отвратительная нежно-розовая крысиная морда, и, чувствуя, что вот это вообще последнее, что он может сделать, он с наслаждением, болью и злостью плюнул ей прямо в открытую пасть.
Потом упал, закрыл глаза, и тут над ним сомкнулось мутно-зелёное колеблющееся бесконечное море.
Глава третья
Курт не присутствовал при смерти профессора, но узнал о ней раньше всех. Через час после ночного отъезда Курцера вдруг в сторожку пришла Марта и сердито сказала:
— Иди наверх, опять что-то приключилось.
У неё были красные глаза, и она так ткнула стоящую на дороге табуретку, что Курт даже не спросил её, что же именно там случилось.
Дверь кабинета была полуоткрыта, и только что Курт переступил порог, как профессор встал с кресла и пошёл к нему. В руках его был свёрток большой, плоский, в пергаментной бумаге, эдак килограмма на два.
— Вот, Курт, — сказал профессор строго и тихо, — последний том моего труда. Итог сорокалетия. Дома я его хранить не могу. Надо отвезти в город.
— Хорошо, — ответил Курт. — Давайте.
— Стойте, Курт, — сказал профессор, слегка отстраняясь. — Отвезти мало, надо ещё спрятать.
— Ну! — фыркнул Курт. — Будьте спокойны. Давайте, давайте!
Не двигаясь, профессор смотрел на него.
— Плод всей моей жизни, — повторил он тихо и раздельно.
— И знать никто не будет, — серьёзно заверил его Курт. — Давайте! Я еду в город за стеклом и горшками. Мне господин Курцер ещё два дня назад приказал.
Профессор отошёл и тяжело сел в кресло.
Курт мельком взглянул на него и удивился тому, что он не так уж и плох, только вот жёлт больно, да и одежда вся в пепле и пыли. Наверное, всю ночь курил.
Он улыбнулся и сказал:
— Не беспокойтесь, всё будет в порядке.
Профессор смотрел на него, постукивая пальцем по столу.
— Постойте, — сказал он. — В конверте есть указание, как поступить с рукописью.
— Ага, — принял к сведению Курт.
Профессор поднял кверху палец.
— Я завещаю её Институту мозга в Ленинграде. Значит, нужно туда её и представить, а вот как это сделать, я уж и не знаю.
— Люди знают, как, — ответил Курт, — не беспокойтесь.
— Люди-то знают, — качнул головой профессор, — да я-то не знаю этих людей. Ну ладно, что тут гадать. Что уж будет... Но вот что, Курт. Здесь в предисловии рукопись моя завещается Ганке. Имя-то я его, конечно, зачеркнул, но всего предисловия уничтожить нельзя, потому что некогда писать новое. Но с тех пор, как Ганка стал предателем, доверить ему я ничего не могу. Поэтому смотрите, что бы ни случилось, — он особенно подчеркнул эти слова, — но он не должен знать, что рукопись ушла из этого дома. Понятно?
— Ну ещё бы! — ответил Курт.
Профессор всё не отводил от него глаз.
— В специальном пакете, что вложен в рукопись, я пишу об этом, но мне могут не поверить. Вот уж и сейчас говорят, что я свихнулся, и недаром, конечно, они так говорят. Так вот, если не поверят моей воле, вы свидетель — я был в здравом уме. Понимаете?
— Понимаю, — тихо ответил Курт и взглянул на профессора прямо и строго.
«Всё! — понял Курт. — Он больше не жилец, не выдержал».
Профессор слегка пожал плечами и чуть улыбнулся. Улыбка была беспомощная и жалкая.
— Будет сделано, — ответил Курт твёрдо, по-солдатски.
Профессор кивнул ему головой.
Курт подошёл к профессору, взял его опущенную руку и осторожно пожал.
— Не бойтесь, — сказал он тихо, но твёрдо, не голосом садовника Курта, а своим голосом, голосом человека, который остаётся жить и бороться. — Всё будет сделано. Ваша книга будет в Ленинграде.
И когда они пожали так друг другу руки, было это безмолвное рукопожатие коротким, крепким и всё объясняющим. Никаких тайн уже не осталось после него.
— За Гансом смотрите, — сказал профессор, отпуская его руку. Понимаете?
— Понимаю, — ответил Курт.
— Ну вот, кажется, и всё, — сказал профессор. — Прощайте.
Курт пошёл и возвратился.
— Вы не бойтесь только, — сказал он, — всё будет сделано, как вы хотите. Видите, их сейчас уже бьёт истерика.
— Да их-то я уж и не боюсь, — ответил профессор, — видите, даже и не запираюсь. Ну, — он слегка дотронулся до его плеча, — прощайте. У меня ещё много дел. Вот отдохну немного и начну опять работать. Счастливого пути.
Когда Курт вышел на улицу, было уже почти светло. И здания, и кусты, и тусклые дорожки в саду и быстро светлеющее небо — всё было окрашено в серый цвет рассвета.
Крепко закусывая губу, Курт подошёл к навесу, точными, злыми движениями отпер замок, вывел свой мотоцикл и стал его рассматривать.
Подошла Марта и молча остановилась возле. Он мельком взглянул на неё и сказал:
— В город за стеклом и горшками.
— За стеклом? — спросила Марта.
— За стеклом, за стеклом, — и он головой показал себе на грудь, где лежал пергаментный пакет.
Она поняла и кивнула ему головой.
В десять часов утра Курт уже входил в здание фирмы «Ориенталь» с конвертом на имя Гарднера.
Гарднер записку взял, прочёл, отметил что-то на длинном листке бумаги, что лежал перед ним, и спросил:
— Так. И стёкла и цветочные горшки... Что, разве хозяин цветочки любит?
— Так точно, любит, — ответил Курт и, видя, что Гарднер улыбается, улыбнулся и сам.
Гарднер скомкал записку, бросил её в пепельницу, взял со стола блокнот, вырвал листок из него, стал что-то быстро писать.
Курт следил за его руками.
— Видите ли, — сказал он, обдумав всё, — хозяин мой, собственно говоря, к цветам склонности не питает. Он человек научный, ему что тюльпаны там или розы, на это понятия у него нету. Он всё больше по костям да по камушкам.
— Не про того хозяина говорите! — усмехнулся Гарднер. — Так вот, любезнейший, с этим, значит, листком обратитесь к начальнику отдела репараций и материальных ресурсов, нижний этаж, третья дверь направо, сто сорок пятая комната, майор Кох. Если есть у него, он всё устроит. Какое стекло вам нужно?
— Видите ли, — сказал Курт, подумав, — для оранжереи лучше всего стекло тонкое, но крепкое, потому что, скажем, снежная зима, заносы — ведь всё на стекле. Или ребятишки придут с рогатками.