— Дамский «вальтер», — услышал он голос Лены. — Это действительно игрушка.
Он смутно слышал ее голос, как сквозь воду, и только остро и ревниво мелькнувшая в его сознании мысль о том, что она хорошо знала то, чего не знали другие женщины, что она холодна и недоступна из-за его нерешительности, отозвалась в нем нетерпеливой дрожью, в прерывистом шепоте его.
— Как гвоздь вошли в сердце, Леночка! Клещами не вытащишь. Я тебя никому не дам!..
И сильно, по-мужски опытно обнял ее, рука его, лаская, скользнула от плеч к тайно теплым, сжатым бедрам. Он так резко повернул ее к себе, так плотно прижал грудью, что она откинула голову, замотала головой. Он начал порывисто, колюче-жадно целовать ее холодный, сопротивляющийся рот, зубами стукаясь о стиснутые ее зубы.
— Леночка, Леночка…
Она упруго вырвалась, вскочила с перекошенным лицом, ударила изо всей силы его по виску, сказала страстно и зло:
— Дурак, глупец! Убирайся к черту! Иначе я не знаю что сделаю!..
Он сидел оглушенный, гладя одеревеневшую щеку, потом неожиданно засмеялся удивленно, подставил лицо, дрогнули ноздри его крупного крючковатого носа.
— Еще… ударь… еще!.. Сильней ударь!
Она шагнула к нему.
— Да, ударю!
— Товарищ лейтенант, к телефону вас. Немедленно! — послышался робкий голос Лягалова, и оба одновременно увидели в посеревшем воздухе силуэт его головы над ровиком.
— Кто там? Лягалов? Подсматривали? — гневно спросил Овчинников. — Я спрашиваю, подсматривали?
— Никак нет, — сдерживая зевоту, ответил Лягалов. — Живот у меня. По нужде вышел. Комбат вас… А я на пост встану.
Овчинников до странности быстро потух, лишь колючий подозрительный блеск горел в зрачках. Он косо взглянул на белеющее лицо Лены и, ссутулив плечи, сказал:
— Можешь идти спать к разведчикам. Иди. Мы им в подметки не годимся. Покажи им класс.
И мягкими, щупающими шагами двинулся к ровику мимо Лягалова, вошел в душный, наполненный упоенным храпом блиндаж. Телефонист Гусев дремал в сонной полутьме и, все время сползая спиной по стене, усиленно разлеплял веки. Трубка лежала на его коленях. Овчинников схватил трубку, еще не вполне остыв, возбужденно проговорил:
— Второй у телефона!
— Почему не докладываете о проходе? — спросил голос Новикова. — С саперами связался?
— За мою жизнь беспокоишься? — произнес Овчинников, беспричинно злясь на этот спокойный голос Новикова (сидит себе в коттедже и водку пьет!). — Я приказ выполню! Отсюда драпать не собираюсь! За меня не беспокойся! Именно за меня!
— Если прохода не будет, отдам под суд! — тихо и внятно сказал Новиков. — Именно за тебя я не беспокоюсь.
— A-а, куда угодно! Хоть под суд, хоть к дьяволу!
Оп сидел на нарах, сухолицый, с вислым носом, расставив мускулистые руки, самолюбиво сжав губы, — был похож на взъерошенную хищную птицу.
— Да для чего порох рассыпать? Схожу я к саперам, обойдется. Ложитесь, товарищ лейтенант, я потопаю потихоньку…
Только сейчас Овчинников заметил сержанта Сапрыкина. Наклонясь в углу над снарядным ящиком, он, добродушно улыбаясь, приклеивал к сильно потертому, помятому партбилету отставшую фотокарточку: крупное лицо, мягкое, задумчиво-домашнее, слегка серебрились виски при слабом свете плошки.
— Вот наказание, скажи на милость. Отклеивается, в никаких! От сырости или поту? В какой карман класть? Вот шелковую тряпочку от немецкого пороха достал. Годится?
Медлительно завернул партбилет в шелк, долго засовывал его в пришитый на тыльной стороне гимнастерки карман, потом поднялся, говоря покойно, степенно взвешивая слова:
— Пошел я, товарищ лейтенант. А вам бы отдохнуть.
Глава пятая
Командир дивизиона майор Гулько приехал на огневую. Новикова к четвертому часу ночи.
Хлопая кнутом по узкому сапогу, осмотрел позицию; звеня шпорами, прошелся перед орудиями, здесь в раздумье постоял на высоте, вглядываясь в озеро левее нейтральной полосы, где в двухстах метрах от немцев были поставлены на огневые позиции орудия Овчинникова.
— Позиция дурная. Орудия как на ладони. Но лучшей нет. Как полагаете, капитан Новиков?
— Я полагаю, что немцы рядом, я приказал разговаривать шепотом. Вы же, товарищ майор, звените шпорами и разговариваете громко, как на свадьбе, — нестеснительно и прямо сказал Новиков. — Пулеметы уже пристреляли позицию.
Если в штабной землянке майор Гулько мог сидеть в присутствии офицеров в одной нательной рубахе, то в батареи он обычно приезжал по-уставному подтянутый, тщательно, до синевы выбритый, был весь крест-накрест перетянут новыми скрипучими ремнями, говорил громким голосом, с той командной интонацией, которую обычно подчеркивают интеллигентные люди на войне. Не раздражаясь, однако, на замечание Новикова, Гулько невозмутимо хлестнул кнутом по голенищу, сказал: