В конце улицы взлетали конусы разрывов. Едкий дым несло вдоль оград, мимо сгоревших на мостовых немецких танков. Город обстреливали дальнобойные батареи с запада и юга, однако Новиков не испытывал пока большого беспокойства, — вероятно, складывалась обычная обстановка в условиях Карпат: немцы оставались в долинах, на высотах по флангам, продолжая вести огонь по дорогам.
— Окружили, отрезали, обошли! Сорок первый год вспомнили? — сказал Новиков. — Вперед! И не на полусогнутых!
И побежал в глубину улицы.
Когда достигли западной окраины города, близкие пожары ослепили их, и оба горлом ощутили неистовый, горячий ветер. Он, как в воронке, крутил по окраине огромные метели огня, искр, пепла: впереди буйно горели дачные коттеджи на берегу длинного озера. Красный отблеск воды висел в воздухе. Над озером, в дыму, перекрещивались, мелькали огненные нити пулеметных очередей; и частые вспышки орудийных зарниц в горах, мерцающие сполохи танковых выстрелов, малиново-круглые разрывы мин на берегу, звуки непрекращающейся автоматной стрельбы, — все это бросал и рвал над окраиной опаляющий до сухости в горле ветер.
— За мной, бего-ом!
Новиков первый вбежал в красный туман, ползущий над берегом, заметил впереди ход сообщения первых пехотных траншей, с разбегу спрыгнул на мелкое дно. Сразу зазвенели под ногами стреляные гильзы. Два солдата молча сидели здесь подле патронных ящиков, не шевелясь, курили в рукава и не подняли головы, только утомленно подобрали ноги в обмотках.
— Артиллеристов не видели из артполка? Почему здесь сидите?
Один из солдат, лет сорока, посмотрел снизу серьезными слезящимися глазами, неожиданно закашлялся, сделал нелепый жест оттопыренными локтями и ничего не объяснил, — видимо, наглотался гари и дыма, пока нес до траншеи патронные ящики. Другой, помоложе, точно оправдываясь в том, что сидели здесь и курили, прокричал на ухо Новикову:
— Пехота мы, товарищ капитан! Вон какое дело-то! Патроны носили… из боепитания… А артиллеристы там, во-он — на высотке…
До высоты — метров сто — шли по траншее, пригнувшись так, что тяжестью налилась шея. Над головой звенели, проносились косяки мертвенно светящихся трасс, брустверы вздрагивали в рвущемся грохоте. С хриплой руганью отряхивая землю с шинелей, солдаты вдруг выныривали головами из траншей, ложась грудью на бруствер, стреляли за озеро. Кто-то басил сорванным командами голосом:
— По домику! Вон они у забора легли!..
Впереди, на самой высоте, лихорадочно дрожали вспышки очередей — человек за пулеметом отшатнулся вбок, крикнул злобно: «Ленту!» —и, вытирая рукавом пот, опустился на дно окопа, в розовую от зарева полутень, Отстегнув флягу и запрокинув голову, он стал пить жадными глотками. Как только Новиков подошел, чело-век этот перевел на него узкие горячие глаза, и тот увидел потное лицо, прилипшие ко лбу мокрые кругляшки волос — это был командир отделения разведки Горбачев.
— Вы что это? Пулеметчиков не хватает? — удивился Новиков. — Где командир дивизиона?
Горбачев бедово отбросил в окоп пустую флягу.
— Вовремя, товарищ капитан! Ждут вас… Начальство. И Алешин здесь. А пулеметчиков угробило. Пока суд да дело, дай, думаю… шкуры фрицам посчитаю! — И спросил с хохотком: — Разрешите, а? Пока суд да дело!..
В просторной землянке командира дивизиона, на роскошном лакированном столике, принесенном из города, в полный огонь горела, освещая низкий потолок, лица офицеров, вычищенная трехлинейная лампа. Двое связистов, натянув на уши воротники шинелей, спали на соломе в углу.
Командир дивизиона майор Гулько сидел в расстегнутой гимнастерке, без ремня, курил сигарету и как бы нарочно ронял пепел на карту, разложенную на столике. Худощавое лицо с грустными, армянского типа глазами было, по обыкновению, едко, широкие брови, сросшиеся на переносице, брезгливо подымались. С видом неудовольствия он слушал что-то быстро говорившего младшего лейтенанта Алешина, всегда веселого без всякого повода, звонкоголосого, как синица. Алешин старательно сдувал пепел с карты, смуглые пятна волнения шли по чистому лбу, по стройной шее гимнаста. Говорил он и все оглядывался оживленно на спящих связистов, на стены землянки, задерживал взгляд на огне лампы и только не смотрел в сторону майора, опасаясь внезапно и некстати рассмеяться. Позади Гулько стоял его ординарец Петин. Он был чрезвычайно высок, огромен, белобрыс; рукава засучены до локтей. С мрачно-серьезным выражением он лил себе на широкие ладони немецкую водку из фляги и, задрав гимнастерку на майоре, растирал ему спину и поясницу: Гулько страдал радикулитом. Он ерзал, сопя носом, пригибался под нажимами ладоней ординарца и в то же время был, казалось, всецело занят Алешиным.