— Вам — пять рублей двадцать четыре копейки…
— Я сказал, без сдачи! — повысил тон Валерий и оттолкнул деньги. — Возьмите, папаша!
— Пошли! Вставай, пошли! — Теряя самообладание, Никита сдернул пиджак со спинки стула и встал. — Дурак чертов! Ты соображаешь что-нибудь?
— Представь, абсолютно все! — вызывающе громко воскликнул Валерий. — Все! Но я не понимаю, чего ты так трусишь, братишка! В чем дело, милый? Мы еще не договорили.
— Пошли, я сказал.
Никита знал, что им нужно уходить немедленно: он ощущал спиной не только взгляды людей, обращенные в их сторону, не только оскорбленное, дрожащее лицо официанта, а чувствовал, что в эту минуту он не сдержится и сейчас может сделать нечто невероятное, сумасшедшее, страшное для самого себя, для Валерия, для всех, кто смотрел на них из этого багрового, кишащего пятнами лиц полумрака.
— Пошли! — повторил он. — Сейчас же!
Валерий откинулся к спинке стула, положил на край стола кулаки, сощуря воспаленные веки.
— Куда?…
— Ну, тогда я пошел!
— Не-ет, ты один не пойдешь! — Валерий, упершись в стол, решительно поднялся. — Один — не-ет! Мы теперь вместе. Сиамские близнецы, — говорил он, шагая рядом меж столиков к выходу, и шел не покачиваясь, трезво ступал, казался не пьяным, как давеча, а злым, точно уходил, не доделав что-то здесь. — Я думал, милый, ты хоть в малой степени мужественная личность, а ты перепужался скандала! Подумаешь, добродетель!.. Бросился десятку поднимать. Значит, я и мой отец — сволочи? А ты святая невинность — так? Так?
Никита поморщился, понимая, что Валерий в мутном приступе неослабевающей озлобленности упрямо хотел унизить его своей насмешливой и обнаженной циничностью, с какой он только что на виду у всех разговаривал с официантом, потому не без усилия пытался сдерживать себя, не говоря ни слова.
Стояла ночная сырая мгла с размытыми огнями улицы, кругами окон и фонарей в небе, зыбкими отблесками на мокром асфальте — и окатило их влажной свежестью, брызнувшей холодными и редкими каплями накрапывающего дождя, когда они вышли из подъезда ресторана, из жаркой от запахов шашлыка духоты, из неистового ритма джаза и остановились под фонарем на краю тротуара, возле машины, на которой сюда приехали.
Стараясь держаться на ногах прочно, Валерий вынул ключ от машины, открыл дверцу.
— Что же, вместе нам ехать, Никитушка-свет?
— Ты не сможешь, — тихо сказал Никита, поднимая воротник пиджака, вглядываясь в огни редких машин, с шелестом мчавшихся мимо по мостовой. — Сейчас такси возьмем…
— Ах, такси? — переспросил Валерий и, выплюнув размокшую сигарету, повернулся к Никите, с высоты своего роста бросил руку на его плечо, до боли впившись пальцами.
— Я и говорю… трусишь, слабак? Какой же ты борец за справедливость! Зачем же ты мать похоронил и при…
Никита не успел поднять воротник пиджака и, сжав зубы, ударил его не в лицо, а в грудь зло, жестко и сильно, уже не сознавая, зачем он это делает, и, ощутив боль в кулаке от этого неожиданного для себя удара, с удивлением и ужасом увидел, как отшатнулся, хрипло выдохнул, переломившись в поясе, Валерий и упал на асфальт, скользя спиной и затылком по стене около металлической мусорной урны. Она загремела от суматошного, хватающего движения его руки.
— Я тебя предупреждал… — задыхаясь, выговорил Никита, ненавидя в эту минуту и себя, и его, точно оба они были соучастниками чего-то темного, подлого, противоестественного. — Запомни, что я никогда первый…
Запрокинув голову к стене, раскинув ноги, упираясь растопыренными локтями в мокрый, весь грязно масляный под фонарем тротуар, Валерий трудно дышал, облизывая губы, его неморгающие глаза застыли на кисти Никиты, которую тот страдальчески мял, поглаживал, словно бы успокаивал боль.
Валерий смотрел беззащитно и недоуменно, веки его моргнули, и, показалось Никите, слезы блеснули в глазах.
— Ты меня ударил? За отца! За отца? — клокочущим шепотом, изумленно проговорил Валерий.