— Прости… Прости… Я не хотел… — растерянно выдавил Никита и с жалостью, с ощущением своей вины кинулся к Валерию, поспешно, стараясь не глядеть нанего, стал подымать с земли, схватив под мышки, но тело Валерия дернулось, вырываясь, сопротивляясь ему: нет, он не желал помощи.
И Валерий уперся спиной в стену, встал, болезненно ссутулясь, потирая грудь в том месте, куда ударил Никита; потом, всхлипнув горлом, он шатко пошел к машине и, уже взявшись за отполированную дождем ручку дверцы, неожиданно выговорил хрипло:
— На твоем месте я бы не извинялся, понял?
— Тогда я не извиняюсь, — сказал Никита. — Я не хотел. Но так получилось…
— Вот так-то лучше, дорогой брат. Так лучше! Садись, братишечка! — И он фальшиво усмехнулся. Его короткие волосы и меловое, без кровинки лицо были мокры от дождя, и зубы блестели под фонарем мертво, как влажная эмаль.
Никита взглянул на часы — было половина двенадцатого.
Глава двенадцатая
Никита лежал на тахте не раздеваясь, у него не было сил пошевелиться, снять сыроватый пиджак: состояние тупой расслабленности охватило его, как только вошел в эту бывшую Алексееву комнату, погасил свет и упал на диван под книжными полками.
Было тихо во всей ночной, огромной, как пустыня, квартире — Грековы уехали на дачу. И лишь отдаленно где-то звучали шаги Валерия, затем заплескал душ в ванной и стих.
«Только бы уснуть, — потираясь щекой о подушку, убеждал себя Никита. — Сейчас больше ничего не надо. Утром я уеду. Но почему я лежу вот здесь, в этой проклятой квартире? Зачем я еще здесь? И за что я ударил его? За отца?.. Нет! За то отвратительное…»
И, представив тот момент возле ресторана, когда ударил Валерия и когда тот сел на маслянистый асфальт, глядя с беспомощным изумлением, он застонал в подушку, чувствуя, что не уснет, не сможет успокоиться и уснуть, отделаться от навязчивых мыслей.
«Раздеться… Почему я не раздеваюсь?» Он вяло шевельнул рукой, ощупал теплую сырость пиджака, еще не просохшего от дождя, но и тут не хватило воли преодолеть себя, встать, раздеться, приготовить постель.
«Зачем я ударил его?.. Почему я лежу в этой комнате, а не уехал сразу?.. Завтра утром — на вокзал, только бы утра дождаться!»
Вся комната была погружена в рябящую темноту, исчезли, растворились в ней книжные полки на стенах, старые, выцветшие обои; расплывчато проступил впотьмах квадрат окна; по стеклу звонкой усиливающейся дробью стучал дождь, погромыхивало, переливалось в водосточной трубе, и Никита вдруг подумал, что этот дождь надолго, что погода не для дачи и если Грековы вернутся ранним утром, то застанут его здесь.
«Собрать чемодан, сейчас все приготовить! А что, собственно, собирать? Я готов…»
Глухие удары, брызжущий звон стекла внезапно донеслись до него из глубины квартиры, и в первое мгновение он подумал, что это ветер и дождь разбили стекло в соседней комнате, но в следующую минуту послышались бегущие шаги за стеной в коридоре и громкий стук в дверь:
— Никита, Никита!
Он вскочил с дивана, зажег свет.
— Что? Что там? — спросил он и с мыслью, что в квартире что-то случилось, увидел в проеме двери бледное лицо Валерия, его мокрые после душа волосы слиплись на лбу. Валерий стоял на пороге, глаза его, устремленные на Никиту, неподвижно темнели, он прохрипел:
— Не спишь?.. Пойдем… Я нашел…
— Ты о чем? — не сообразил Никита. — Что нашел?
— Смертный приговор! — крикнул Валерий. — А ну пойдем! Одевайся!
Никита успел заметить: везде в квартире горел свет — в коридорах, в столовой, в открытой спальне, пустынно блестел, отражался в натертом паркете, на полированной мебели, и оттого, что все было неожиданно для ночи освещено, на Никиту повеяло холодновато-мертвенной огромностью комнат, залитых электрическим светом, но без людей, без живого дыхания.
Никита быстро взглянул в конец коридора, где был кабинет Грекова, и сразу почувствовал нервный озноб, сразу похолодело и стало пусто под ложечкой.
Дверь ярко освещенного кабинета была распахнута.
Никита осторожно вошел туда вслед за Валерием. В глаза бросились белые листы бумаги, какие-то папки, разбросанные по ковру, разбитый возле окна горшок с цветами; черепки и влажные комья земли чернели на паркете; весь просторный письменный стол был переворошен; ящики выдвинуты; бумаги свалены в одну кучу; сейф в углу за письменным столом открыт — как разинутый рот, чернело квадратное его отверстие.
Озираясь на открытый сейф, Никита уловил взгляд Валерия с застывшим выражением решимости — и холодное, скользкое ощущение опасности и вместе чего-то беспощадно обнаженного, преступного, что не имело права быть, остро кольнуло его.