— Боржом отрезвляет, Никитушка. Ничего другого более крепкого нет! За двух Шерлоков Холмсов! — И так нерассчитанно сильно стукнул бокалом о бокал, что расплескал боржом на стол. — Будем живы!
Он, запрокинув голову, жадными глотками пил, а глаза были скошены на Никиту и стали напряженными, осмысленными; чудилось, готовы были сказать что-то. И Никита отвернулся, чтобы не видеть их страшного, немого выражения. Он встал из-за стола так же молча, подошел к окну и прислонился лбом к черному, запотев лому стеклу, по которому снаружи с беглым звоном постукивали, сползали капли. Сквозь подвижную эту насечку капель среди мокрой темени двора далеко внизу, на первом этаже соседнего дома, оранжевым квадратом светилось окно. «Там больной, а может, проснулся кто-то или гости сидят… — подумал он, удивляясь ненужности своих мыслей. — Зачем я об этом думаю?»
Никита услышал за спиной шум движения, шаги, стук отодвигаемого кресла, повернулся от приникшей к лицу тьмы, от веющего сырой свежестью окна и в оголяющем электрическом свете, разлитом по кабинету, отчетливо и ясно увидел Валерия.
— И все в сейфе, в сейфе держал!
Ругаясь сквозь зубы, Валерий двигался по белым листкам какой-то рукописи, разбросанной по полу подле раскрытого сейфа, выкидывал оттуда, швырял на пол кожаные папки с монограммами, какие-то коробочки, глухо звеневшие при ударах о паркет, статуэтки, массивные костяные четки; потом достал из глубины сейфа плотную и твердую на вид пачку в надорванном целлофане, содрал целлофан и тотчас же передернулся весь.
— Сумма!.. Ничего не жалел, всем одалживал! Ну, добряк! Ну, молодец!..
Валерий' с брезгливой злостью смотрел на деньги, сжимая их, затем швырнул пачку на стол — купюры разъехались по стеклу.
— Ладно! И это неплохо! Не-ет, это отлич-чно! — заговорил Валерий. — И эти с монограммами, почитай: «Уважаемому…», «Дорогому». Прекрасно! Здорово! Ему дарили папки!.. За всю жизнь ему надарили гору папок. А ты думал, братишка? За заслуги перед наукой! Не-ет! Разве мог он, а?.. Кто поверит, а? Клевета!..
— Оставь это… Сложи все в сейф, — устало попросил Никита, испытывая то чувство, какое бывает, когда происходит вокруг что-то дикое, ненужное в своей бессмысленности, чего нельзя остановить. — Сложи все в сейф. И деньги… — повторил он. — И замолчи! Ты с ума сошел? Слушай… Что ты делаешь? Для чего?.. Глупо это! Не понимаешь? А дальше что? Что дальше?
— Иди спать! — Валерий обернулся, из-за плеча смерил его с ног до головы презрительным взглядом. — Ясно? Ты не имеешь к этому никакого отношения! Я отвечаю за все! Только один я!
— Замолчи! — шагнув к нему, крикнул Никита. — Слышишь!.. Перестань молоть ерунду! Сколько можно говорить!
И тут он уловил звонкое царапанье капель по стеклу, шумное дыхание Валерия; тот со сжатым ртом поднял новую, обтянутую желтой кожей папку, гладко блестевшую монограммой на уголке, подошел к столу и начал собирать в нее бумаги, стал завязывать на папке тесемки. Никита видел, как решительно двигались его руки, и сказал наконец:
— Мы должны позвонить Алексею. Посоветоваться…
— Нет! Хватит с Алексея того, что есть… Я слишком его люблю, чтобы ввязывать его в это! С него хватит!
— Тогда что сейчас будем делать?
— Я знаю, что делать, — заговорил Валерий, стараясь говорить ровно, а пальцы его все рвали тесемки, не могли затянуть узел на папке. — Для меня-то ясно! И, думаю, для тебя. В общем, ты уезжай отсюда. Немедленно. Понял? Собирай чемодан — и привет! В Ленинград. На первый поезд. И к черту! Сегодня переночуешь у Алексея. Вызывай по телефону такси. Номер здесь. В книжке. А утром на экспресс. В Ленинград ходит экспресс.
— Я уеду, а ты?.. — Никита мрачновато усмехнулся. — Нет, с меня все началось. Нет, я сейчас никуда не уеду!
— А я говорю: тебе лучше уехать! С тебя началось? Ох, не с тебя! Совсем нет! Впрочем, делай как хочешь, мне все равно. Я-то знаю, что делать!..
— Мы должны позвонить Алексею, — настойчиво повторил Никита. — Он не знает, что мы тут… А потом все решим. Ты куда?
— Лично я? В Одинцово. На дачу. Куда я могу еще? Нет! Алексея не вмешивай в это. Ни в коем случае. Он давно в ссоре с отцом. А думать нечего. Что может быть яснее? Я просто хочу, оч-чень хочу задать уважаемому профессору несколько лирических вопросов! Интимного порядка! Все-таки он мой отец, а Вера Лаврентьевна Шапошникова, как она названа в бумаге, моя тетка. Так? — И договорил с ядовитой насмешливостью: — Ты разве не чувствуешь, что это одна кровь? А я почувствовал. Когда ты по-родственному двинул меня возле ресторана! Так что? Со мной едешь? Или к Алексею?..