— Что же это такое, Алексей? Что же это такое? — часто моргая, быстрым шепотом выговорил Греков и, дрожа всем лицом, потерся подбородком о руки, скрещенные на палке. — Говоришь, «здравствуй»? Ты мне сказал «здравствуй»?
Алексей молча и ошеломленно смотрел на сморщенное, впервые в жизни на виду плачущее лицо отца, на его седые, неопрятно длинные волосы, на всю его раздавленную, трясущуюся от беззвучных рыданий фигуру, и особенно поразило его это пришибленное, молящее собачье выражение, какое было, когда отец снизу взглянул на него. И Алексей почувствовал удушливую судорогу в горле, и, готовый ничего не помнить, готовый простить все в этом объединяющем их порыве горя, шагнул к дивану, выговорил с жалостью:
— Отец…
— Что же это такое, Алексей? Что же это такое? — повторял, наклоняя голову, Греков тем обессиленным, убитым голосом, почти напевным речитативом, как говорят обычно все люди, растерянные перед непоправимым несчастьем. — Они ж вокруг тебя, как цыплята, крутились… как цыплята…
Алексей не отвечал, испытывая то угнетающее чувство подавленности, когда не было душевных сил искать в словах смысл; нечто неизмеримо большее поглощало его, примиряло его, и все, что он мог сказать, казалось ему мелким, личным, ничтожным, раздавленным этим огромным, неожиданным и страшным, что подчиняло его себе. И в тоне отца, и в его позе не было ничего от того прежнего, всегда уверенного в себе человека, заученно играющего каждым своим словом, жестом, привыкшего быть постоянно на виду, каким он видел его раньше.
И то, что перед ним на диване сидел сейчас незнакомый и слабый старик, чужой и вместе родной ему, беспомощно бормотавший что-то сквозь клокотанье слез в горле, было ужасно именно тем, что это был другой человек, потерявший прежнее обличье, — как будто, еще не привыкнув, видел Алексей в нем оголенный физический недостаток.
— Отец, — повторил Алексей. — Я понимаю…
«Что я говорю? — подумал он с отчаянием. — Что я понимаю? К чему я это говорю?»
— Подожди, Алеша, подожди… — горько перебил Греков. — Наши отношения сложились ненормально… Чудовищно. Несколько лет. Это мне стоило много здоровья, бессонных ночей. Твое отношение ко мне меня убивало, а я любил тебя, любил, Алеша!.. Моя жизнь прожита. А жизнь каждого, господи, — это цепь ошибок. Я никогда никому не хотел зла, никому…
Греков замолчал, прислонился лбом к скрещенным рукам и некоторое время сидел так, тихо и размеренно покачиваясь на палке меж колен; были видны его белые волосы, жалкая, со старческим желобком наклоненная шея, несвежая каемка на оттопыренном воротнике сорочки.
— Да, Алеша… — проговорил он, поперхнувшись, и с усилием поднял голову, — может быть, я и виноват в том… И ты хотел мне мстить? Мстить за прошлое? И Валерий, Валерий?.. Что же ты наделал, Але-е…
Голова Грекова затряслась, из горла вырвался захлебнувшийся кашель, угловато поднялись плечи, и по его щекам опять потекли слезы, а он зачем-то прижимал подбородок к рукам, и подбородок дергался, упираясь в руки на палке.
— Отец, тебе дать воды? Я сейчас воды… — растерянно заговорил Алексей и, оглядываясь, быстро пошел к двери, но голос отца остановил его:
— Не надо, у меня есть валидол… Не уходи отсюда. Не стоит, чтобы Диночка…
Расслабленно покачиваясь, Греков сморгнул слезы, тихонько отставил, прислонил палку к дивану, слепым движением пошарил в кармане чесучового пиджака, вынул металлическую коробочку, бросил в рот таблетку, и отпущенная палка его, скользнув по краю дивана, упала, стукнулась об пол; нагнувшись, Алексей поднял ее; на мгновение ощутил теплый, нагретый пальцами отца набалдашник и подал палку отцу, благодарно взглянувшему на него.
— Спасибо, Алеша. — И, маленький, сгорбленный, пожевывая губами, он внезапно засмеялся беззвучным смехом. — Как ты обходителен со мною… Как обходителен! Что ж, спасибо, спасибо… Я благодарен. Но скажи мне, скажи: зачем? Зачем же случилось это страшное, ужасное?.. Глупые, глупые мальчики! Открыли сейф. Разбросали рукописи. Книги. Документы… Ты восстановил против меня Валерия. Ты бесчеловечно… бесчеловечно поступил! — И, передохнув, повторил рыдающим голосом: — Зачем же все так случилось, Алеша?
— Я не хотел тебе мстить, — проговорил Алексей и поразился тому, что против воли оправдывается, и добавил тихо:
— Нам лучше сейчас помолчать. Я прошу тебя.
— Ты? Просишь? Меня? — Греков вскинул влажные глаза с прозрачной блеклой голубизной, глаза нашли что-то во взгляде Алексея и, увеличиваясь, стали наливаться злой мукой.
— Ты… убил меня, — шепотом выдохнул Греков, и на его лице появилось торопливое, сумасшедшее выражение человека, который не может остановиться, справиться с душащим его бессилием. — Ты убил Валерия и меня. Ты убийца, да!