— Замолчать, Никитин! Прекратить истерику! Встань! — скомандовал Гранатуров, гневно оскалив крупные зубы. — Мозги свихнулись? Или взбесился вконец? Встань и очухайся!
Но Никитин сидел на постели, слезы текли по его щекам.
— Не кричи, комбат, — всхлипывающим шепотом попросил он. — Подожди… сейчас, сейчас все пройдет. Значит, я его ранил? И за это десять суток ареста? Это смешно. Впрочем, мне все равно. Что я должен делать?
Гранатуров ходил по комнате, крутыми поворотами срезая углы.
— Во-первых, слушай сюда, если еще что-нибудь соображаешь! — заговорил он и виртуозно выругался: — А, всех вас!.. Не исключено, что на марше тебя потребует к себе командир дивизии. Я доложил командиру артполка, а он доложил комдиву. Вот моя версия — запоминай: тебя, дурака стоеросового, спасал! Сержант Меженин не выполнил твоего приказа, вы повздорили, и ты сгоряча применил оружие, а теперь раскаиваешься. Ясно? Вот это ты и будешь отвечать командиру полка или командиру дивизии. Из-за вас, дуроломов, носить пятно на своей батарее не намерен! Меженин, между прочим, версию знает, я говорил с ним. В госпитале говорил. Ясно, Никитин? Запомнил?
— Нет, комбат, не ясно, — выговорил Никитин, вытирая слезы на щеках. — Если уж вызовут, с Межениным я объединяться не буду. Я ничего не забыл, комбат. И если он вернется в батарею, кому-нибудь из нас все-таки придется пойти под суд.
— Спятил, Никитин? Да ты знаешь кто? Ты — псих, сумасшедший!.. На кой хрен мне в батарее твои принципы! Белыми руками и в перчатках хочешь воевать? Где ты найдешь лучшего командира орудия?
— Я не изменю решения, комбат, — сказал Никитин. — Или — или. Даже если вызовет меня командующий фронтом.
— Дьявол бы вас взял обоих с моей шеи! Ух, как вы мне надоели со своим чистоплюйством! — загремел Гранатуров и ударом сапога растворил дверь, прокричал вниз раскатисто-мощным строевым басом: — Ушатиков! Оружие, ремень, погоны — лейтенанту Никитину! Молнией сюда! — И, мимо плеча глянув на Никитина, прибавил тише: — Примешь пока батарею, а после Праги — видно будет.
Внизу, на первом этаже, не утихала беготня солдат, хлопали двери, будто поднялись сквозняки во всем доме, позвякивало оружие, вспыхивали громкие голоса, и во дворе и на улицах городка, налитых прозрачной синевой весеннего рассвета, заработали с пофыркиваньем, с подвываньем моторы машин, и разнеслась под окном команда сержанта Зыкина:
— Передки на батаре-ею!..
— Будет видно, — сказал Никитин. — Теперь последнее: мне нужно, комбат, отлучиться на три минуты.
— Куда?
— Это мое личное дело, комбат.
Часть третья
НОСТАЛЬГИЯ
Глава первая
Глубокой ночью Никитин спустился в бар за сигаретами и, возвращаясь, уже выйдя из лифта в длинный коридор своего этажа с единообразными серыми прямоугольниками дверей, вдруг почувствовал, что забыл или не запомнил четырехзначную цифру занятого им номера, — и все эти размытые коридорным полусумраком двери представились ему совершенно одинаковыми.
Он помнил, что, уходя, оставил включенной над постелью маленькую лампу, уютно и как бы стыдливо обернутую зеленым абажуром-юбочкой; и, хорошо помня об этом ориентире, наугад дважды толкнулся в незапертые комнаты с надеждой увидеть огонек ночника над кроватью, но там не горел свет, и душная, пахнущая синтетическими коврами темнота обдала его храпом, стонами, бормотанием спящих людей. Он постоял с минуту, готовый иронически посмеяться над нелепостью положения:
«Н-да, чрезвычайно занятно, что называется — заблудился в трех соснах…»
Спал весь отель, и вдоль слабо освещенного пригашенными бра коридора призрачно темнели на бесконечной дорожке вереницы женских и мужских туфель, выставленных сюда для утренней чистки этажной прислугой.
«Слава богу, ботинок я не выставлял. Значит, здесь», — подумал Никитин перед номером, где не было обуви, не без облегчения нажал на полированную ручку и, не испытывая ни малейшего сомнения, шагнул в комнату.
И сейчас же в заминке остановился — яркий свет люстры и зажженных торшеров соединенным потоком хлынул ему в глаза; запахло пряным; от круглого журнального столика, заставленного бутылками, над которым слоился сигаретный дым, настороженно обернулись двое мужчин, одетых в вечерние костюмы, — черные галстуки выделялись на белых рубашках. Один, высокий, прямой, с иссиня-выбритым костлявым лицом, встал, устремленно подошел вплотную к Никитину, всматриваясь неузнающими глазами, затем пьяно и косноязычно сказал что-то на непонятном немецком диалекте и, усмехаясь, кивнул на женщину, совсем молоденькую, совсем девочку, с короткими волосами, лежавшую на кровати поверх одеяла, полураздетую; сигарета дымилась в откинутой на подушке руке.