— Ересь прямо научно-фантастическая! То есть какая Эмма? Нич-чего не понимаю! У тебя что — какие-то общения с ней были? Или что?
— Видимо, — сказал Никитин. — Мне было тогда… почти двадцать один. Двадцать шесть лет назад. Это было в мае сорок пятого года.
— Ой ли? Военный фольклор! — вскрикнул Самсонов, взметнув в воздух руки и опуская их на колени. — Ты бредишь наяву, Вадимушка, сочиняешь, выдумываешь несусветное! Как можно помнить два десятка лет какую-то девочку, хоть и синеглазую? Что уж такое у тебя с ней могло быть, когда к немцам отношение было ясное!
— Было то, что могло быть, Платоша, — ответил Никитин. — Мы стояли в Кёнигсдорфе дней пять. Второго мая нас вывели из Берлина.
— И та девочка — госпожа Герберт? Господь бог! Ай, Вадимушка, Вадимушка, сейчас ты примешь димедрольчик, запьешь минералкой, укроешься потеплее одеялом, завтра проснешься со свежей головой, готовый для дальнейших дискуссий. — Самсонов, широко раскрывая рот, завывающе зевнул: — Ава-ва-а… Не отдаешь себе отчет, как все гениально? Прошло четверть века, но ты вспомнил ее лучезарное, прелестное, невинное личико… и впал в меланхолию. Сюжетик восемнадцатого века, Вадим. А я ведь реалист как-никак.
Самсонов закончил зевок сипловатым смешком, руки его соединились на животе, большие пальцы стали рассеянно постукивать, отталкиваться друг от друга, и нечто снисходительно-сонное появилось на его круглом, аляповатом без очков лице, в близоруком прищуре повлажневших от сладкого зевания глаз.
— Перестань, Платон, разыгрывать и валять дурачка. Я говорю совершенно серьезно. Ты способен воспринимать что-нибудь, или мне замолчать?
— Мои уши на гвозде внимания, Вадимушка! Только отдохнуть бы тебе…
Никитин курил, смотрел на непроспанного Самсонова — и его легковесно-недоверчивый тон и ироническая непробиваемость начинали тоскливо раздражать, как и давешнее тупое бессилие в омертвелом пространстве коридора с темной вереницей ботинок у дверей.
— Узнал ее не я, — раздельно сказал Никитин, не скрывая возникшего неудовлетворения. — Узнала она. Вероятно, случайно. Разумеется, случайно. По фотографиям в моих книгах, которые переведены здесь. Собственно, поэтому она и пригласила меня. Да, госпожа Герберт, с которой мы оба с тобой познакомились, — та самая Эмма из Кёнигсдорфа, и это я знаю точно. Теперь можешь валять дурака и острить, Платоша, сколько тебе хочется.
— Ого-го-го, Ва-адик! Ну-ну, знаешь ли!..
Лицо Самсонова сначала распустилось в непритворном изумлении, но сейчас же собралось, теряя заспанную опухлость, близорукие глаза его потерянно сморгнули и стали до смешного беззащитными и выпуклыми.
— Ну-ну, Вадим! Вот оно, значит, ка-ак, — повторил он растянуто, вдохом вздымая грудь под пижамой. — Это ты меня окончательно огорошил, подожди, подожди, что-то я не совсем… Значит, она тебя через двадцать шесть лет узнала — и пригласила? И — что? Как она тебе это объяснила? Зачем пригласила? Ведь двадцать шесть лет — это уже все, все забыто, туман сплошной. Зачем она оставила тебя сегодня? Ты это можешь мне сказать?
— Спрашивай попроще. Думаю одно любопытство ко мне.
— Любопытство… У нее? Неужели любопытство? Уверен? А как у тебя, Вадим? Только откровенно, если возможно… Мне что-то странновато было, знаешь ли, когда она начала тебя оставлять. Скажи, у нее что — что-то особое есть к тебе?
— Думаю, нет. Но, представь, сразу вспомнил все. Будто вернулся туда, в сорок пятый. Даже сиренью запахло. В городке цвели сирень и яблоневые сады. Прекрасное было время, несмотря ни на что.
— Подожди, подожди… Как это — «прекрасное время»? Ты сказал, что знал ее несколько дней. У тебя что — серьезно было, что ли?
— Это трудно определить, Платоша. По крайней мере, после войны я ее вспоминал не раз. Неужели ты можешь точно объяснить, когда это начинается и когда кончается?
— Ох, Вадим!..
— Что «Вадим»? Что ты хотел сказать?
— Я хочу сказать, Вадюшка, не пей больше коньяк, И… подожди. Не люблю телефоны за границей.
И Самсонов засопел, уперся в подлокотники, вытащил свое грузноватое тело из глубины кресла, отчего расползлись на пухлой волосатой груди отвороты пижамы, деловито потянул подушку с кровати Никитина, накрыл ею телефон на столе, предупредительно сказал:
— Не сомневаюсь: все номера, где останавливаются русские, достаточно озвучены. А мы слишком громко…
— Не уверен, — сказал Никитин. — А впрочем, можно и потише.
— Сейчас, подожди, надо было соображать раньше… Вот жили-были два идиота! Работает твоя бандура? Включал?