Около зернохранилища триеруют зерно. Приближение весны ощущается в озабоченности, хлопотах людей, в ручейках и проталинах. Слышится первая трель жаворонка.
— Тпр-ру-у! Слышь, Кузьмич, жаворонок! — говорит Евсеич.
Все трое смотрят вверх, остановившись почти рядом с тракторной сеялкой. Около сеялки стоят Терентий Петрович с гаечным ключом в руках и тракторист Костя Клюев. Они тоже подняли вверх головы в поисках первого жаворонка.
— Во-он! Видишь? — показал Терентий Петрович пальцем в небо.
— Во-он! — подтверждает Костя. — И птица же! Кроха, а не птица!
Небо. Просторное, глубокое, голубое-голубое, с белыми облачками-барашками. Много света, много солнца.
— Ни один человек не обидит такую птичку. Ласковая птичка, веселая! Точно, Костя! Такая птичка незаменимая в сельском хозяйстве. И поет-то она только днем, когда человек работает.
— Весна, — говорит Шуров.
Терентий Петрович поворачивается к нему.
— Петру Кузьмичу! Заждались. Где вы там запропали?
— Совещание было, Терентий Петрович. Три дня совещались.
— И это в самые горячие дни?
— Ничего не поделаешь.
— Да-а-а, — задумчиво произносит Терентий Петрович. — Разве ж мыслимо — три дня! Точно говорю, немыслимо.
— У вас что-то случилось?
Терентий Петрович достает из ящика шестеренку от сеялки.
— Вот, старую, бракованную поставили. А потом скажут: прицепщик Терентий Петрович виноват — плохо посеял.
— Безобразие! — возмущается Шуров.
— Вот и я говорю — безобразие! А Самоваров и в ус не дует.
— Надо сейчас же послать верхового в МТС и заменить деталь. — Шуров что-то записывает в книжку. К нему подходит Настя Бокова.
— Петр Кузьмич! Второй день мучаемся: триер много гонит во второй сорт.
— Чего же не остановите?
— Самоваров запретил: «все в одну точку», говорит. Вот и гоним все зерно «в одну точку».
— Пошли, — говорит Шуров и шагает с Настей через площадь.
— Петр Кузьмич! — кричит бригадир Катков.
Шуров остановился.
— Привет, Митрофан Андреевич! Что случилось?
— Да то случилось, что план сева, который мы с вами составили по бригаде, Самоваров переделал.
— Как переделал?
— Негоден, говорит.
— Тьфу! — плюет Шуров и идет дальше вместе с Катковым и Настей.
Около саней, на том же месте, где они остановились, стоят Тося и Евсеич. Тося загрустила: Шуров забыл о ней. Она смотрит ему вслед и говорит:
— А куда же мне?
— А ты за ним, девушка, — говорит добродушно Евсеич, — куда он, туда и ты. Вот и будешь присматриваться, прислушиваться, подучаться. Ей-бо! Он ведь теперь до ночи пошел. Три дня не побудет в колхозе, так они его окруженяют теперь: тому то, тому это, там не так, там не эдак.
— Он же сам пошел, — нерешительно возражает Тося.
— То-то вот и сам… Ни ухождать за ним некому, ни приголубить.
Тося смотрит на Евсеича.
— Он одинок? — спрашивает она.
— Один. Отца убили на фронте. Мать померла… Не дождалась сына с войны.
Тень грусти легла на лицо Тоси. Она неожиданно для Евсеича быстро пошла к Шурову, к группе колхозников и трактористов, собравшихся вокруг него у зернохранилища. Евсеич один остается у саней.
— Добрая, видать, девушка. Их дело молодое. Ну, пущай… Поедем, Ерш, на конюшню, поедем!
Тося идет к зернохранилищу. Ее обгоняет на коне Алеша Пшеничкин. Он оглядывается на нее и круто осаживает коня вплотную около Тоси.
— О! Чья же это такая?
— Чужая, — отвечает Тося и задерживает наезжающего на нее коня под уздцы.
— У нас чужих нет, все свои! — парирует Пшеничкин.
Тося недоверчиво смотрит на него, так же, как на Хвата в поле.
— Жаворонок! — вдруг произносит Алеша, подняв голову.
— Жаворонок! — подтверждает Тося. — Я второй раз слышу.
— Весна пришла! — пытается продолжить Алеша неудачно начавшийся разговор.
— Весна… — говорит Тося. — И хорошо… и…
— Что «и»?..
— Не знаю.
Они подходят к зернохранилищу рядом, беспечно разговаривая. Шуров видит их и приветливо говорит:
— Что, уже познакомились?
Слышится дружный смех и голос Насти:
— Игнат опять отказался!
При этом возгласе Пшеничкин бросается к двери, у которой стоит Игнат Ушкин, опершись на деревянную лопату.