— Игнат Прокофьевич!.. Игнат!.. Эй, Игнат!..
Игнат поворачивается на другой бок и говорит, не открывая глаз:
— Не кричи. Сейчас пойду на работу.
— Да не на работу, пень-колода чертова! Выйди — дело есть сурьезное.
Игнат выходит заспанный, с всклокоченными волосами:
— Чего тебе?
— Видишь? — показывает бумагу Хват.
— Ничего не вижу.
— Тут, брат, дела написаны.
— А мне какое дело!
— Ты слыхал, что Шуров про тебя говорил?
— А мне какое дело. Ну и пущай…
— Он говорит, что ты лодырь, лентяй, что тебя переделывать надо, перевоспитывать… Ха-ха-ха! Как дите!
— Ну и пущай перевоспитывает… Может, ему нравится…
— Так вот, мы написали про Шурова в район: дескать, житья нету… По непаши сеет… Подрывает авторитет председателя… Подпишешься?
— Под чем?
— Под бумагой.
— А ну, дай посмотрю. — Он берет бумагу, смотрит на нее, держа на отшибе, переворачивает тыльной стороной, немного думает и заключает равнодушно: — Бумага плохая — нелощеная. Не годится.
— А подпишешь? Надо же пять свидетелей…
— Кто ее знает… Приди завтра. Тольку бумагу неси хорошую. Такую — не подпишу. Что я, дите, что ли?
Хват разводит руками, взяв бумагу.
— Завтра приди, тогда…
Вдруг Игнат пятится к двери задом. Он видит скачущего Алешу Пшеничкина. Игнат останавливается, прибирает руками волосы, поправляет рубаху, но лицо его остается равнодушным.
— Куда пятишься? — спрашивает Алеша.
— На работу.
— На какую?
— Да вот — сперва подумаю, на какую.
— А мальчонку кто понесет в ясли?
— Я.
— Ну, теперь к обеду придешь! — восклицает Алеша.
— Почему к обеду? Могу и раньше.
— Тьфу! — плюет Алеша. — Ну что с тобой делать?! Душу ты у меня вымотал! — и неожиданно обращается к Хвату: — И ты тут? Чего это тебе Игнат понадобился?
— Шел — зашел, — независимо отвечает тот.
— Может, нес — занес?
— Возможно, — отвечает нахально Хват и уходит.
— Ну, Игнат Прокофьич! Пожалуйста, пораньше приходи!
— Так бы и сказал с первого слова. Я люблю вежливое обращение.
Алеша махнул рукой и едет обратно.
Поле. Женщины полют тяпками. Среди них и жена Евсеича, и жена Терентия Петровича, и Настя Бокова. Рядом — трактор У-2 рыхлит подсолнечник. Уже и рожь поспевает. Позади идущего культиватора Шуров и Тося, Они измеряют глубину рыхления металлической рулеткой. Шуров машет трактористу. Тот останавливается. Шуров и Тося подходят к культиватору.
— В каких междурядьях лапы идут неправильно? — спрашивает Шуров.
— Эта и эта, — указывает Тося.
— Отрегулируйте сами. Агроном обязан уметь делать, иначе он не имеет права учить, как делать.
Тося берет ключ и вместе с трактористом регулирует лапы.
Подъезжает Алеша. Он сразу спрыгивает с лошади к Тосе:
— Дайте я.
Девушка-полольщица говорит Насте:
— Ишь ты, твой-то не хочет, чтобы и руки марала.
— Какой он мой! — говорит Настя и с ожесточением полет тяпкой.
— А я что — буду белоручкой? Фу! Сделал одолжение! — возмущается Тося.
— Отшила! — произносит девушка-полольщица, заметив, что Настя в удручении. — Смотри!
Настя просветлела. Алеша в недоумении. Он отходит к Шурову и, как бы про себя, говорит:
— Ну что мне делать? Что делать?
— Что случилось? — спрашивает Шуров.
— Ну что делать с Игнатом? Замучил!
— А я все-таки надумал.
— Что?
— Ответственностью ему в лоб. Заставь его отвечать за что-нибудь. Вот, например, на пожарку его: сдай ему имущество тысяч на шесть-семь. И увидишь, что произойдет.
— Но согласится ли Самоваров?
— А это я на себя возьму — согласую с ним, — говорит загадочно Шуров.
Тося все слышит. Она поворачивается и говорит в тот момент, когда трактор отъезжает:
— Петр Кузьмич, не надо — не ходите к Самоварову. Он же вас снова оскорбит… Не надо, — почти просит она. — Мне… мне…
Шуров вопросительно смотрит на Тосю.
— Вам покой надо. Вы и так… — нерешительно говорит Тося.
— Что? — спрашивает ласково Шуров.
— Похудели, — совсем тихо отвечает Тося.
Алеша смотрит то на Тосю, то на Шурова и отходит к полольщицам скучный, удрученный, записывает выработку, отсчитывая рядки. Настя любовно следит за ним глазами, не прекращая работы. Во время дальнейшего разговора он еще раз смотрит в сторону Тоси и Шурова, которые остались вдвоем, и отъезжает галопом.
— Ради Игната надо, Тося. Я много о нем думал. Человек никогда ни за что не отвечал.