Игнат, сидя на окне, говорит тихо:
— Поехали-и!
Самоваров объявляет:
— Расширенное заседание правления совместно с руксоставом колхоза считаю открытым…
Херувимов во время речи Самоварова встает, открывает форточку, а Петя, облокотившись на стол, незаметно для других поднял верхний лист заявлений и подложил под него свою цветную бумагу. Затем Петя спокойно сел рядом с Терентием Петровичем в уголке. Они переглянулись.
— По первому вопросу, — продолжает Самоваров, — слово предоставляется мне, то есть по вопросу ведения…
Входят Шуров и Катков.
— Запиши этим двум за дисциплину по выговору, — обращается Самоваров к Херувимову. — Та-ак… Товарищи! Сегодня мы, собравшись здесь, заслушаем весь руксостав. Вопрос один: укрепление колхоза и путь в передовые.
Первым разберем заявление от Матрены Чуркиной. Женщина просит подводу — подвезти телушку в ветлечебницу. Читай подробно! — обращается он к Херувимову.
— Чего там читать! — говорит Алеша. — Телушка месяц как скончалась!
— Как так? — спросил Самоваров.
— Да так — подохла, — отвечает Терентий Петрович вежливо, — покончилась — и все! Не дождалась указания.
— Как так скончалась? Заявление подала, а померла… То есть того…
— Не Матрена, а телушка, — вмешался ленивым голосом Игнат.
На лице Самоварова мелькнула догадка: надо поправиться. И он заговорил:
— Ясно, телушка, товарищи! Телушка до тех пор телушка, пока она телушка. Как только она перестанет быть телушкой, она уже не телушка…
Тося засмеялась и толкнула Алешу. Но при последующих словах Самоварова лицо ее меняется: она серьезнеет, сдвигает брови и, наконец, вся в негодовании.
— Поскольку телушка скончалась без намерения скоропостижной смертью, — продолжает Самоваров, — предлагаю выразить Матрене Чуркиной соболезнование в письменной форме: так и так, сочувствуем.
— Как вам не стыдно! — кричит Тося. — Черствый вы человек!
— К чертям, — кричит Алеша. — Матрене надо телку дать из колхоза: беда постигла, а коровы нет!
Самоваров строго и зло, глядя на Тосю:
— Без санкции тов. Недошлепкина не могу дать телки…
— Жаловаться в райком будем, — кричит Алеша.
— Жаловаться в райком! — кричат все.
— Жаловаться в райком! — вопит Игнат.
Самоваров тоже кричит:
— Жалуйтесь! Скажу товарищу Недошлепкину: «Вашей санкции не имел на телушку». Все! Этим меня не возьмешь… Читай заявление! — скомандовал он Херувимову.
Тот взял цветной лист, что подложил Петя, и встал.
Петя толкает Терентия Петровича локтем, и оба они делают вид, что засыпают. Херувимов приспособился читать, но вдруг прыснул смехом, как мальчишка:
— Извиняюсь! Нельзя читать. Невозможно. Сначала сами прочитайте.
— Приказываю, чи-итай! — Самоваров откинулся в своем кресле и досадливо проговорил в публику тихо: — И слушать не буду: пусть сами разбираются. Еще и передерутся без руководства. — Он ухмыльнулся и не стал вслушиваться нарочито. Херувимов читает возвышенным тоном:
— «Ко всему колхозу!
Мы, Прохор семнадцатый, король жестянщиков, принц телячий, граф курячий и тому подобно, подобно, подобно, богом данной нам властью и проча, и проча, и проча, растранжирили кладовую в следующем количестве: ко-ко — две тысячи, бе-бе — десять голово-дней, и при всем прочем четыре свинорыла недочета. И призываем всех помогать мне на рукработе в руксоставе. Кто перечит, из того дух вон! И проча, и проча, и проча…»
— Сто-о-ой!!! — кричит Самоваров.
Колокол звонит. Все встают в недоумении. Шум, гвалт.
— Что случилось? — спросил Терентий Петрович.
— Где горит? — кричит Игнат.
Самоваров рванул послание из рук Херувимова.
— Кто подписал?! Дайте мне этого врага!!!
— Вы, вы… сами подписали! Ваша подпись, — с наигранным испугом говорит Херувимов, — Я же вас предупреждал, но вы приказали. У вас так: сказал — крышка.
Самоваров остолбенел, глядя на послание.
— Кто подсунул на подпись? — орет он на Херувимова.
Херувимов пожимает плечами. Самоваров махнул рукой, чтобы все уходили. Все дружно и охотно выходят. Только Терентий Петрович и Петя сидят, якобы спят, посматривая одним оком друг на друга.
— Ну! Вы! — кричит на них Самоваров.
Оба вскакивают, будто спросонья, вытирают глаза и медленно выходят. На улице они громко рассмеялись.
Утро. Евсеич у зернохранилища с ружьем. Он собирается, уходить с поста, ощупывает замки, и‘разговаривает сам с собой:
— Вот и ночь кончилась. Соснуть, что ли, малость? Или прямо в райком пакет везти? — Достает из-за пазухи пакет, гладит ладонью. Чуть подумал и решил: — Сейчас и повезу в район.