Но Переметов подарил свою розовую и ласковую улыбку и возразил, вставая:
— Ой и хитрец ты, я вижу! Ты бы, значит, убил бы, а я — с пустой сумкой. Ишь ты!
Я сообразил наконец, что советовать Переметову бесполезно (он по привычке сам все знает), и перевел разговор в другую плоскость. Очень уж собеседник мой показался мне занятным здесь, среди природы.
— Вы садитесь-ка, — говорю, — да отдохните. А я расскажу, что сегодня видел. Интересно!
— А ну-ка, ну-ка? Послушаем. — И он снова сел.
Я рассказал ему про жучков-вертячек.
Он констатировал коротко:
— Ничего особенного. Обыкновенная тварь.
Рассказал ему про цыпленка.
Он отрезал:
— Мало их, цыплят разных. Всякие бывают цыплята.
Наконец, уже без волнения, без всяких там красок сказал ему:
— Дергач, коростель, пешком топает на юг.
— Птица так не может, — заключил он. Потом подумал и дополнил: — А если, допустим, и ходит на юг, то почему бы ей и не ходить, если от природы дана такая установка… Только вряд ли.
Он ничему здесь не удивлялся, ничему не верил. А встав с земли, заявил:
— Дите ты малое, в полном смысле… Поеду шалаш делать.
— Где думаете стать с шалашом-то?
— На реке. На реке… Думаю, на реке.
— Надо в глушь забиваться, на плеса. На русле вряд ли что получится. Утка любит крепи, дебри. Вот когда морозы ударят, тогда другое дело… тогда — на русло.
— В глушь пусть другие забираются. «Утка любит»! Почем ты знаешь, что утка любит? Карась тоже любит, чтобы его жарили в сметане. — Он рассмеялся над своей остротой и, легко подняв вязанку, пошел к челноку, довольный, уверенный, розовощекий.
Снова я остался один. Но уже не хотелось прислушиваться к тишине леса, уже не радовал огонек костра и запах свежей каши.
Понятно, я был немало обрадован, когда у берега кто-то весело крикнул:
— Эй, у костра! Пусти ночевать под небом.
— В нашей хате — каждый гость! — ответил я бодро и сам направился к берегу. — Кого бог принес?
— Я неверующий. И богу от меня мало проку, чтобы носить.
— Бог, он — не дурак, знает кого носить. Никак Валерий Гаврилович?..
— Он самый. Фомушкин по фамилии. Бывалый охотник и небывалый стрелок: из двенадцати уток выбиваю тринадцатую — остальные летят своей дорогой.
На охотнике был поношенный ватник-телогрейка, видавший виды картузик, коричневые брюки, заправленные в охотничьи, с ботфортами сапоги. Крепкого сложения, среднего роста, он легко выволок челнок наполовину из воды, подтащил свое охотхозяйство к огоньку и подал мне руку:
— Гора с горой… Год прошел, как я в районе, а не приходилось нам с вами вот так-то.
— Зато о вас мне кое-кто рассказывал, — загадочно сказал я.
— Например? — насторожился Фомушкин.
С притворным вздохом я ответил:
— Например, Василий Кузьмич Кнутиков.
Фомушкин схватился за голову:
— Неужели про петуха выложил?!
— Совершенно точно.
— Понимаете, какая история вышла? А? Не могу до сих пор смотреть ему в глаза. Хотите верьте, хотите нет — стыдно.
— Ну вы-то при чем же? — попробовал я утешить.
— Жрал же я петуха породистого. Как это так при чем? Скверно получилось. Но я замолю грех: я ему таких цыпляток подброшу с инкубатора! Он поймет.
— Конечно же, поймет, — согласился я.
Валерий Гаврилович уселся у огонька, закурил папиросу. Роговые очки не придавали ему никакой степенности — его широкобровое лицо с чуть-чуть выдающимися скулами было все равно открытым. Лет ему можно дать не более тридцати — тридцати пяти.
Без всяких там экивоков он принял мое приглашение и стал уплетать со мной кашу-сливуху, как дома. Ложки у него не было, поэтому он тут же выстрогал ножом лопаточку и орудовал ею.
Я спросил:
— А где сейчас работает Переметов?
— Нигде. Ждет место… Что это он вас заинтересовал?
— Он здесь. Поехал городить шалаш. Разговаривал с ним.
— Странно, — произнес неопределенно мой собеседник. — Что это он возгорел страстью к охоте? — Фомушкин вздохнул: — Беда мне с ним!
— Что-нибудь случилось?
— Ничего, конечно, не произошло, но в неделю два раза он посещает меня в райисполкоме и дает указания, советует, как надо работать. Бывает так, что…
Он не договорил, потому что от берега послышался сначала говор, а потом чуть хрипловатый голос Алеши Русого:
— Охотников принимаете?
— Ворота настежь — заезжайте прямо во двор! — ответил Фомушкин.
И мы направились с ним к берегу.
Приехали два моих друга, каждый на своем челноке: Алеша Русый и все тот же Захар Макарыч Пушкарь.