Частич, соглашаясь, кивал и убежденно поддакивал:
— Не говори. Лошади в мыле, запарились, а управляющий — на тебя же ругаться! Дорога новая — она как скатерть. Пускай ты на час дольше едешь, да зато равниной. Любой холмик она тебе обойдет.
За окнами людской смеркалось.
Старики, с молодых лет в числе господской дворни исполнявшие обязанности конюхов, привыкли к темноте и не испытывали потребности зажигать свет. Да и к чему тут свет? Капусту в миске, что стояла на скамье, не надо было видеть. Довольно было чувствовать ее терпковатый вкус и горечь пригоревшей муки, которой заправляли подливку. Они привыкли получать подобные отходы из кухни управляющего и радовались, что от разогретой капусты по жилам их пойдет немножечко тепла, которого год от году все более недоставало высохшему стариковскому телу.
Теперь они сидели на скамье и, со стуком опуская в миску деревянные ложки, неспешно поглощали куски плохо вымытой капусты. Разом зачерпывали и, словно в такт, жевали. Капуста налипала на беззубые десны, ели не торопясь, следя, чтобы нисколько не упало на воскресные штаны, белесые от времени и вытертые на коленях.
В людской кроме них никого не было. Уже который год проводили они воскресные вечера в одиночестве. Более молодые дворовые уходили в деревню.
— Н-да, теперь дорога будет легче, — сказал Бабажич, зачерпывая капусту.
— Легче, — односложно подтвердил Частич, заглатывая длинный кусок капустного листа, прожевать который был не в состоянии.
— Поехать по такой дороге — красота! — начал опять Бабажич. — Кони ржут…
Он отложил в сторону ложку.
— Крикнешь: «Ге-ей!» — горячо продолжал он, — и покатили с ветерком. Никакой тебе тряски. Вот это езда!
— Ты ешь, простынет, — резонно заметил Частич.
Они всегда зачерпывали пищу одновременно, и потому он тоже отложил теперь свою ложку.
Бабажич зачерпнул капусты. То же сделал и Частич. Некоторое время оба только глотали и причмокивали, потом Бабажич снова повел разговор:
— И долго же мы ездили по той дороге — не сосчитать сколько лет…
— Поболее пятидесяти, — сказал Частич, — еще мы молодые были, когда начинали.
— Мне двадцать первый шел, — сказал Бабажич очень тихо.
— А мне двадцатый, — отозвался Частич, — поехал по весне первый раз в город, за железом.
— Ну а я летом, этак что-нибудь в июне! Собрался по дрова на вырубку, — сказал Бабажич и снова отложил свою ложку.
— И хорошо же в тот раз было ехать, — задумчиво произнес Частич. — Деревья не просохли после дождика, воздух душистый. Где съезд с горы — возле креста, знаешь, — нагнал я молодуху Залку. «Подвез бы, — просит, — на телеге». — «Садись», — говорю. И поехали мы вместе. Жаль ее было. Повенчали тогда с этим Малишкой, а он, что ни день, бил ее.
— Давай-ка есть, — предложил Бабажич, — а то капуста будет уж простылая.
Ложки застучали, и оба старика принялись за еду, пока Бабажич не прервал ее словами:
— По старой дороге ехали мы с покойной женой в костел венчаться. Тому уж сорок лет. Что снегу-то было вокруг! На земле, на деревьях, на взгорках… Одиннадцатый год она в сырой земле, бедняжка.
Бабажич смолк и стал глядеть в окно на двор.
— А весело было на старой-то дороге, — прервал скорбную тишину Частич. — С утра до ночи ездили телеги. Однажды у меня там пала лошадь. Споткнулась — и прямо о камень головой, — добавил он, желая вспомнить что-нибудь печальное. — Понятливый был конь, весь серой масти, и шерсть на боках кудрявилась.
— Тот самый, что нас вез венчаться, — не сразу отозвался Бабажич. — Как он ржал тогда всю дорогу!..
Старик Бабажич устремил взгляд в темноту нетопленой избы и прикрыл веки. Он видел старую дорогу всю в снегу, яркое утро, ныряющую по ухабам телегу. На телеге видел себя, молодого, рядом — жену, а серый конь, с кудрявящейся шерстью, весело ржал и нетерпеливо похрапывал.
— Жаль старой-то дороги, — проговорил он вдруг, широко открывая веки, — там хорошо было. Теперь позарастет травой и запустеет.
Частич поднял на него водянистые глаза и чуть слышно сказал:
— Твоя правда. И для чего прокладывали новую?..
От миски, что стояла на скамье, тянуло горьким запахом капусты.