Клубилась пыль лихим парням вдогонку, Беспомощный, в своей большой беде Казался я обиженным орленком, До вечера оставленным в гнезде.
Как часто, глядя вдаль из-под ладони, Джигитов ждал я до заката дня. Мелькали месяцы, скакали кони, Пыль сединой ложилась на меня.
Коней седлают новые джигиты; А я, отяжелевший и седой, Опять кричу вдогонку: «Погодите!» Прошу: «Возьмите и меня с собой!»
Не ждут они и, дернув повод крепко, Вдаль улетают, не простясь со мной, И остаюсь я на песке, как щепка, Покинутая легкою волной.
Мне говорят: «Тебе ль скакать по склонам, Тебе ль ходить нехоженой тропой? Почтенный, сединою убеленный, Грей кости у огня и песни пой!»
О молодость, ужель была ты гостьей, И я, чудак, твой проворонил час? У очага пора ли греть мне кости, Ужели мой огонь уже погас?
Нет, я не стал бесчувственным и черствым, Пусть мне рукою не согнуть подков, Я запою, и королевам горским Не дам уснуть до третьих петухов.
Не все из смертных старятся, поверьте. Коль человек поэт, то у него Меж датами рождения и смерти Нет, кроме молодости, ничего.
Всем сущим поколениям ровесник, Поняв давно, что годы – не беда, Я буду юн, пока слагаю песни, Забыв про возраст раз и навсегда.
Мне ль тебе, Дагестан мой былинный, Не молиться, Тебя ль не любить, Мне ль в станице твоей журавлиной Отколовшейся птицею быть?
Дагестан, все, что люди мне дали, Я по чести с тобой разделю, Я свои ордена и медали На вершины твои приколю.
Посвящу тебе звонкие гимны И слова, превращенные в стих, Только бурку лесов подари мне И папаху вершин снеговых!
СОБРАНИЯ
Собрания! Их гул и тишина, Слова, слова, известные заранее. Мне кажется порой, что вся страна Расходится на разные собрания.
Взлетает самолет, пыхтит состав, Служилый люд спешит на заседания, А там в речах каких не косят трав, Какие только не возводят здания!
Сидит хирург неделю напролет, А где-то пусты операционные, Неделю носом каменщик клюет, А где-то стены недовозведенные.
Неделю заседают пастухи, Оставив скот волкам на растерзание. В газетах не печатают стихи: Печатают отчеты о собраниях.
Стряслась беда, в селенье дом горит, Клубами дым восходит в высь небесную, А брандмайор в дыму собранья бдит, Бьет в грудь себя и воду льет словесную.
В конторе важной чуть ли не с утра Сидят пред кабинетами просители, Но заняты весь день директора, Доклады им готовят заместители.
Езжай домой, колхозник, мой земляк, Ты не дождешься проявленья чуткости, Не могут здесь тебя принять никак – Готовят выступления о чуткости!
Собранья! О, натруженные рты, О, словеса ораторов напористых, Чья речь не стоит в поле борозды, Не стоит и мозоли рук мозолистых.
Пошлите в бой – я голову сложу, Пойду валить стволы деревьев кряжистых, Велите песни петь, и я скажу То, что с трибуны никогда не скажется.
Хочу работать, жить, хочу писать, Служить вам до последнего дыхания… Но не окончил я стихов опять: Пришли ко мне – позвали на собрание!
ДЕТСТВО
Детство мое, ты в горах начиналось, Но я простился с землею родной, И показалось мне: детство осталось В крае отцовском, покинутом мной.
Мне показалось, что, умный и взрослый, Глупое детство оставил, а сам Туфли надел я, чарыки я сбросил И зашагал по чужим городам.
Думал я: зрелостью детство сменилось. Слышалось мне: грохоча на ходу, С громом арба по дороге катилась, Лента мелькала, и время кружилось, Словно волчок на расчищенном льду.
Но, завершая четвертый десяток, Взрослым не стал я, хоть стал я седым. Я, как мальчишка, на радости падок, Так же доверчив и так же раним.
Раньше я думал, что детство – лишь долька Жизни людской. Но, клянусь головой, Жизнь человека – детство, и только, С первого дня до черты роковой!
ОСЕНЬ
1
Мы затворили окна поневоле И не бежим купаться на заре. Последние цветы увяли в поле, И первый иней выпал на дворе.
Касатки с грустью маленькие гнезда Покинули до будущей весны. Пруд в желтых листьях: кажется, что звезды В его воде и днем отражены…
От спелых яблок ломятся базары. Открыл букварь за партой мальчуган, И слышно, как спускаются отары С нагорных пастбищ, где лежит туман.
Гремя, как меч в разгаре поединка, Летит поток седой Кара-Койсы, В нем маленькая первая снежинка Слилась с последней капелькой грозы.
Уже в долинах зеленеет озимь, Шуршит листва на дикой алыче, В плаще багряном к нам явилась осень С корзинкой винограда на плече.
С улыбкой на охотника взглянула, Присела с чабанами у огня. Я возвращаюсь в город из аула. Будь щедрой, осень: вдохнови меня!
Дай мне слова о милой, ненаглядной, О ярком солнце, о земной любви, Как ты даешь из грозди виноградной Вино хмельное. Осень, вдохнови!
2
Словно нехотя падают листья, И пылает огнем мушмула. Всюду шкуры расстелены лисьи: Вот и осень пришла.
С тихой грустью касатка щебечет, Уронила пушинку с крыла. И цветы догорают, как свечи: Вот и осень пришла.
Курдюки нагулявшие летом, Овцы сходят к долинам тепла. Горы хмурые смотрят вослед им: Вот и осень пришла.
И печальна она и прекрасна, Как душевная зрелость, светла. И задумался я не напрасно: Вот и осень пришла!
Помню весен промчавшихся мимо Зеленеющие купола. Лист упал, и в груди защемило: Вот и осень пришла.
Впереди будут долгие ночи, Будет стылая вьюга бела, В печках красный поселится кочет: Вот и осень пришла.
Затрубили ветра, как пророки, И слезинка ползет вдоль стекла. Лист иль сердце лежит на пороге? Вот и осень пришла.
НАДПИСЬ НА КАМНЕ
Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал, На Гунибе стоял с головою поникшей, Видя надпись: «На камне сем восседал Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»
Для чего этот камень над вольной страной, Над моею советской аварской землею, Где аварские реки бегут подо мной, Где орлы-земляки парят надо мною?
Я к реке, чтоб проверить себя, припаду Всеми струями – странами всеми своими. Мне вода столько раз, сколько к ней подойду, Прошумит Шамиля незабытое имя.
Нет вершин, где б он не был в ночи или днем, Нет ущелий, куда б он хоть раз не спустился, Нет такого ручья, чтобы вместе с конем После боя он жадно воды не напился.
Сколько кровью своей окропил он камней, Сколько пуль по камням рядом с ним просвистало! Смерть с ним рядом ходила, а он – рядом с ней, И она все же первой устала.
Четверть века ждала, чтоб он дрогнул в бою, Чтоб от раны смертельной в седле зашатался, Чтоб хоть раз побледнел он и, шашку свою Уронив, безоружным остался.
Эту шашку спросите об этой руке! О чужих и своих несосчитанных ранах! Быль и сказка, сливаясь, как струи в реке, Нам расскажут о подвигах бранных.
Дагестан, Дагестан! Почему же тогда Тот, чье имя России и миру знакомо, Здесь, на скалах твоих, не оставил следа, Почему о нем память – лишь в горле комом?
Почему на камне лишь имя врага? Неужели тебе сыновья твои чужды? Неужели нам ближе царский слуга, Что заставил их бросить к ногам оружье,
Что аулы твои предавал огню, Царской волею вольность твою ломая? Пусть стоит этот камень. Я его сохраню, Но как памятник я его не принимаю!
Я б солгал, не сказав, сколько раз я страдал, На Гунибе стоял с головою поникшей, Видя надпись: «На камне сем восседал Князь Барятинский, здесь Шамиля пленивший…»
Я проклятый вопрос домой уношу. Дома Ленин глядит на меня с портрета. «Товарищ Ленин, я вас прошу, Ответьте: разве верно все это?»
И чудится мне, – прищурясь, в ответ На этот вопрос откровенный Ильич головою качает: «Нет, Товарищ Гамзатов, это неверно!»
ОГОНЬ Я ВИЖУ
Беря за перевалом перевал – За годом год, – я в путь нелегкий вышел. Но где б меня огонь ни согревал, Огонь в отцовском очаге я вижу.