Сорвавшись, звезда отлетела во мрак, И канула в вечность минута. Убит Джамбулат — наш с тобою кунак, И прежнего нету Бейрута.
Бывало, евреи с арабами в нем Повздорят вдруг — слово за слово,— Но не прибегают к обмену огнем И мирно соседствуют снова.
А ныне лик черен у белого дня И слышится треск автоматов. «Скажи, — палестинцы спросили меня, — С тобой не приехал Айтматов?»
«Не смог в этот раз, — говорю я в ответ.— Он пишет… Он на Иссык-Куле». Вдруг вижу: седая, молоденьких лет, Выходит ливанка под пули.
И там, где в изломах дымится стена, Войны уже не замечая, Поет, обезумев от горя, она, Убитого сына качая.
Над каждой строкой моей траур повис, И здесь, где мы вместе бывали, На сердце свое я сегодня, Чингиз, Беру твою долю печали.
Кому это выгодно? — ты рассуди. Чьей дьявольской волею злою Стреляет ливанец с крестом на груди В ливанца, что венчан чалмою?
Кидаются в бой по сигналу ракет Все стороны нынче упрямо, Забыв, что Христа почитал Магомет И не отвергал Авраама.
И если здесь пуля пробьет мою грудь И будет смертельною рана, Я знаю, Чингиз, что направишь ты путь Немедля в столицу Ливана.
А знаешь, вчера мне — свидетель Бейрут — Приснилось: на счастье, едины, В обнимку по радуге дети идут Израиля и Палестины.
Читателей моих попутал бес, С тех пор как муза подает мне стремя: Одними вознесен я до небес, Другими ниспровергнут в то же время.
Тех и других молю в который раз Я не впадать пред истиной в измену. Зачем снижать иль набивать мне цену? — Кто я такой, пусть скажет мой Кавказ!
Высоко ли горит моя звезда Или сгорела на огне заката? Кто я такой, спросите у Цада, И скажет он, что стоит сын Гамзата.
Поэтов славных помнят имена, Могу ль я быть причисленным к их строю? Из тысяч женщин знает лишь одна, Чего я стою, а чего не стою.
Что может недруг о моей цене Поведать вам? Не верьте вы и другу. Заздравный рог, что движется по кругу, Пусть лучше вам расскажет обо мне.
Кто взвешивал и на каких весах Достоинства мои и недостатки? Вот если бы мы жили в небесах, Для вас бы я не представлял загадки.
Был вознесен одними как поэт, Другими ниспровергнут был обушно. «Хвалу и клевету приемли равнодушно» — Я не забыл мне поданный совет.
Молю друзей и недругов молю: Надеждою себя не утешайте, Не укрупняйте ненависть мою, А главное — любви не уменьшайте.
Когда уйду, хочу, чтоб говорил И враг мой обо мне как о поэте: Он жизнь любил, как мало кто на свете, И всю ее отчизне посвятил.
Тщеславно решил: я еще молодой И мне далеко до заката. Сумею на гребень вершины седой Взойти, как всходил я когда-то.
Но выдохся вскоре на третьей версте, Воздушный почувствовав голод. Зазывно висела тропа в высоте Для тех, кто и вправду был молод.
Решил через реку пуститься я вплавь, Казалось, былое под боком, Но зарокотало ущелье: «Оставь Надежду сразиться с потоком!»
«Мне смолоду норов потока знаком И волн его памятен холод!» — «Ушло твое время. Не будь дураком, Давно как пловец ты не молод!»
Весельем бесовским наполненный рог Вздымают мужчины по кругу. Когда-то три рога осилить я мог, Не прятавший сердца в кольчугу.
«Налей, виночерпий, и рог поднеси, Как будто в пустыне оазис!» Но вздрогнуло сердце: «Помилуй! Спаси! Давно ты не молод, кавказец!»
Еще я, влюбившись, седлаю коня, Скакать на свиданье готовый, Но смотрит из зеркала вновь на меня Не кровник ли седоголовый?
Вершат еще, кажется, круговорот По жилам и пламень и солод, А юная женщина с грустью вздохнет И скажет: «Уже ты не молод».
Но молодо слились перо и рука И впору рискнуть головою. Ах, только б звенела, как раньше, строка Натянутою тетивою!
КИНЖАЛ И ПАНДУР
Верен каменным громадам Дом отцовский в вышине, Где кинжал с пандуром рядом Пребывают на стене.
Не обойденный судьбою, Я седой, как выси гор, Зимней ночью над собою Их услышал разговор.
Обнажив свою натуру, Виды видевший кинжал Молвил с гордостью пандуру: — В схватках честь я защищал!
И немало пролил крови, Наводя смертельный страх, Чтобы грязь лежать на слове Не могла в родных горах.
Отвечал пандур кинжалу: — Крови я не проливал, Но любовь, познав опалу, Словно в битвах защищал.
— Всех не счесть, кого со света Я списал, — сказал кинжал. Отвечал пандур на это: — Я убитых воскрешал!
Твой хозяин хмурил брови, Опершись на стремена. Ты в горах пьянел от крови, Я — от красного вина.
Говорит кинжал: — Проклятья Должен был я изрекать! — Говорит пандур: — В объятья Звал я ближних заключать!
— Я утес, вознесший тура, — Почитаем до сих пор. — И слетает с уст пандура: — Я долина среди гор.
— Я булат — боец исконный! — Я пандур — души прелюд! — Я имам, в Гимри рожденный! — Я — певец любви Махмуд!
— Мне, булату, постоянно О минувшем снятся сны! — Мы с тобой для Дагестана Словно две моих струны!
Встал над гребнем перевала Месяц в звездной вышине. Мне пандура и кинжала Слышен говор в тишине.
ГАВРИИЛУ АБРАМОВИЧУ ИЛИЗАРОВУ
Гавриил Илизаров, искусный лукман, Я приеду в Курган, но не в гости, А затем, чтоб любви, пострадавшей от ран, Ты срастил перебитые кости.
Кто удачи тебе подарил талисман, Мне гадать лишь дается свобода: Может, горный Урал, может, наш Дагестан, Где приписан ты к небу от рода?
Как в бою отступать заставляя недуг, На печаль заработал ты право, Ведь излечивать вывих душевный, мой друг, Тяжелее, чем вывих сустава.
Знай, в студенты твои перешел бы сам Бог, Если б ты, не жалея усилий, Связь времен, Гавриил, восстанавливать мог, Словно связки людских сухожилий.
А в Курган я приеду, зови не зови, И скажу: «Мое сердце утешь ты, Человек, превеликою силой любви Возвращающий людям надежды».
ВСЕ ОТДАЛ БЫ ЗА МОЛОДОСТИ ВРЕМЯ…
Танцоры в пляс кидаются опять. Ах, как себя им хочется прославить! А время — не танцор: его плясать Ни под какую дудку не заставить.
Умело полукровку осадил Лихой ездок, познавший джигитовку, Но под луною нет таких удил, Чтоб время осадить, как полукровку.
Молитвы повторяются слова, В которой раз звучит стихотворенье. И в том седая истина права, Что время лишь не знает повторенья.
И снова рог наполнит тамада И поезд возвратится в клубах дыма, Но времени звезда необратима, И мне лишь снятся юные года.
Все отдал бы за молодости время, Когда небес аульских посреди Мог я, безвестный, сунув ногу в стремя, Изжарить перепелку на груди.
Судьбу избирала Марьям не сама, А продана в жены родными была. И сын офицера Кебед-Магома Застежки на платье ее расстегнул.
И как тосковал по любимой Махмуд, Лишь знал Кахаб-Росо — нагорный аул. И песни Махмуда поныне поют Об этой печали в Аварии всей.
Ах, как по любимой сходил он с ума. И вскоре от пули погиб в Игали. Сынов двух оставил Кебед-Магома, Когда он скончался, постылый супруг.
Махмуд и Марьям — эти имени два В горах, где рукою подать до небес. Связала навеки людская молва… Петрарку с Лаурою вспомните вновь.
Я в городе, где никому не ведом, В котором сам не знаю никого. Бреду как будто за толпою следом, В ее словах не смысля ничего.
Читает ветер старую афишу, Мир уместился на столбцах газет. А Дагестана имени не слышу, Хоть для меня сошлись в нем семь планет.
Подобье черт являет жизнь земная И в сопредельном и в ином краю: Вот женщина прошла, напоминая Обличием любимую мою.
С цадинским солнцем схоже солнце в небе, И, как в горах, где пела мне Муи, Пекутся люди о насущном хлебе, Смеются дети так же, как мои.
Мне кажется, что всюду одинаков, Как ты его, мой друг, ни назови, Язык дождя, язык цветенья маков, И радости, и горя, и любви.
Но с юных лет не лепестками выстлан Передо мной не оттого ли путь, Что, где б ни прозвучал злодейский выстрел, Летит свинец, мою пронзая грудь.