Случалось, рушились во прах Столпы держав. Что хмуришь брови? И вера может рухнуть, шах, Когда нет твердости в основе.
Не испугавшись топора, Я потому явился снова, Что стены класть пришла пора, Достигла крепости основа.
Взглянув на звездный календарь, Сумей себя переупрямить. Приступим к делу, государь, Чтоб о тебе осталась память.
И зодчий шахом был прощен, Но стал печальней шах, чем ране… Стоит над бурями времен Мечеть, красуясь, в Исфагане.
САБЛЯ НАДИР-ШАХА И РУБАЙ ОМАР ХАЙЯМА
Отгарцевавший в царствии подлунном И превращенный временем во прах, С клинком в руке на скакуне чугунном Седым Мешхедом скачет Надир-шах.
Не изменивший собственной натуре, Надменный всадник грозен и упрям. И белой чашей в древнем Нишапуре, Как будто сам венчал себя Хайям.
И восклицает сабля Надир-шаха: – Мне власть была завидная дана, Я всласть рубила головы с размаху, Приказу высочайшему верна.
Царя царей – великого Надира Я славила, сверкая и звеня, И в двадцати походах он полмира Смог покорить при помощи меня.
Придворные поэты фимиама Мне не жалели, словеса граня. Но почему вас, рубаи Хайяма, Умельцы не вчеканили в меня?
– Мы рождены для разного напева, – Хайяма отвечали рубай, – Ты пела смерть, исполненная гнева, А мы любовь – глашатаи любви.
Хозяин твой и в праздник хмурил брови, А с нашим – радость век была дружна. Твои уста карминились от крови, А наши – от багряного вина.
Тебя боялись больше вести черной, А нас встречали, как благую весть. Ты принуждала к робости покорной, А мы свободе воздавали честь.
Владелец твой, вдевая ногу в стремя, Немало городов чужих сторон Смог покорить, но покорить на время, А нами мир навечно покорен…
В Мешхеде Надир-шах, подобный буре, Как будто бы грозит чужим краям, И белой чашей в древнем Нишапуре Желает с вами чокнуться Хайям.
ОТВЕТ ХАЙЯМА
Собственному преданный исламу, Чьи не слишком строги письмена, На поклон придя к Омар Хайяму, Осушил я полный рог вина,
И, оставшись трезвым, как арыки, Вопрошал душевен я и прям: – Чей ты будешь? Персы и таджики Спорят из-за этого, Хайям?
Словно из таинственного храма, Прозвучал ответ его сквозь смех: – Я не беден, и богатств Хайяма Под луной хватить должно на всех.
Я ХОДИЛ ПО ЗЕМЛЕ ШАХИНШАХОВ
Я ходил по земле шахиншахов И однажды над лунной водой Там не в праздном кругу вертопрахов Персиянке внимал молодой.
На устах неподдельный багрянец, А в глазах – чуть лукавая синь: – Говорят, что у вас, чужестранец, Нет ни шахов давно, ни шахинь?
– То неправда, ханум! И поныне Шахи есть у нас в образе гор. И возлюбленной рад, как шахине, Поклоняться любой до сих пор.
ОТНОШЕНИЕ К ЖЕНЩИНЕ…
Я спросил на вершине, поросшей кизилом: «Что мужского достоинства служит мерилом?» «Отношение к женщине», – молвило небо в ответ.
«Чем измерить, – спросил я у древней былины, – Настоящее мужество в сердце мужчины?» «Отношением к женщине», – мне отвечала она.
«Чем любовь измеряется сердца мужского?» «Отношением к женщине…» «Нет мерила такого», – возразили служители мер и весов.
НА ЗОЛОТОМ ПЕРГАМЕНТЕ ВОСТОЧНОМ…
У Мелик-шаха заслужив почет, Высокого исполненные смысла, Писал алгебраические числа Омар Хайям – придворный звездочет.
Арабская цифирь, а по краям На золотом пергаменте восточном Есть где сверкнуть стихам четырехстрочным, Которые сложил Омар Хайям.
Пергамент, словно пиршественный стол, Он головы легко насытит ваши, А по краям стоят хмельные чаши На дне – кто пил их – истину нашел.
СТИХИ, В КОТОРЫХ ТЫ ВОСПЕТА
Такого нету амулета, Чтоб от сердечных ран спасал. И персиянкам я читал Стихи, в которых ты воспета.
И, хоть в стихах вознесена Ты всякий раз была высоко, Не высказала мне упрека Из многих женщин ни одна.
А ты, лишаясь белых крыл, Бросаешь снова мне упреки За то, что преданные строки Одной из них я посвятил.
Вижу я: твои руки как руки, Не похожи на звезды глаза. И бровей неприметны излуки, Хоть черны они, словно гроза.
И собой драгоценного лала Не стремятся напомнить уста. Но обличьем твоим, как бывало, Я любуюсь опять неспроста.
Что возникнет, когда на странице В книге слово от слова отсечь? Но сольются слова в вереницы, И поймешь, как пленительна речь!
ГУГУШ
«Верю, верю, Люблю, люблю». Трепет коснулся душ. «Верю, верю, Люблю, люблю», – Петь начала Гугуш.
Бьет в маленький бубен ее рука, Ах, милая ворожея, Не знаю персидского языка, Но все понимаю я.
«Верю, верю, Люблю, люблю». Свет вокруг бирюзов. И, очарованный, я ловлю Песенки тайный зов.
«Верю, верю, Люблю, люблю». Кто-то кому-то люб. «Верю, верю, Люблю, люблю». Клятва слетает с губ.
В песне два слова, но снова они Вместили близь отчих сторон Ночи, которым завидуют дни, Очи, где я отражен.
«Верю, верю, Люблю, люблю». Это как дождик в сушь. И, очарованный, я молю: – Спой мне еще, Гугуш!
РОЗЫ ШИРАЗА
Мирзо Турсун-заде
Венчают стихов виноградные лозы Столетия каждою грудь. Ты помнишь, Мирзо, как ширазские розы С тобой провожали нас в путь?
Быть может, завиднее нет их удела, Где утренний купол цветаст. И сколько бы времени ни пролетело, Хафиз им завянуть не даст.
Клубились над городом первые грозы И первые вились стрижи. Ты помнишь, Мирзо, провожали нас розы, Как будто надев паранджи.
Они нам шептали: «Грешно торопиться, Хоть на день отсрочьте отъезд, И наши пред вами откроются лица, Как лучших ширазских невест».
Поверь мне, Мирзо, я с утра до заката Красой любоваться горазд. Ах, розы Шираза! Воспев их когда-то, Хафиз им завянуть не даст!
ПЕСНИ ГОР
ГУНИБ
Вот я снова стою На знакомой кремнистой вершине. Здравствуй, славный Гуниб, Дагестана живая краса! Подо мною аул, Где всегда на зеленой равнине, Словно солнечный свет, Мне цветы обжигают глаза. Я дышу высотой. Облака мне ложатся на плечи. Слышу вздохи Койсу – Ледяной своенравной реки. И, как верных друзей, Тополя обнимаю при встрече И приветствую горы Торжественным взмахом руки. Я готов, словно в детстве, Влезать на деревья с весельем, Слушать эхо в горах, По стремительным кручам сбегать, Засыпать на меже, Беззаботно бродить по ущельям И аульской девчонке В любви признаваться опять. Ты прекрасен, Гуниб, Что с твоей красотою сравнится? Я за то благодарен Своей беспокойной судьбе, Что под небом твоим Довелось на земле мне родиться, И в разлуке всегда Мое сердце стремится к тебе. Здесь орлят обучают Орлицы летать на свободе, И хранят сыновья В своих душах заветы отцов. Здесь немало преданий Живет в моем гордом народе, И чунгуры поют О немеркнущей славе бойцов, Про геройских мужей, Что во имя свободы и мира, Бросив громкий свой клич По аулам в родимом краю, Разгромили в сраженье Персидского шаха Надира, Отстояв свои горы – Исконную землю свою. Знаю: предки мои Были люди, видавшие виды, Сохраняют легенды О них знаменитую быль. Спят под камнем седым Шамиля боевые мюриды, Но живет среди горцев С царем воевавший Шамиль. Мой Гуниб дорогой, Я люблю твое гостеприимство, Твои звонкие песни, Прекрасных твоих дочерей И рассказы ашугов О нерасторжимом единстве Твоих подвигов прошлых И подвигов нынешних дней. Назову твое имя – Я слышу в нем сад соловьиный. Пусть тебя, мой Гуниб, Стороною обходит беда, Пусть любуется солнце На долы твои и вершины, Отраженье которых Ношу в своем сердце всегда.
Всему я на свете Люблю свою меру: И утру, и полдню, И сумеркам серым, И снам, и покою, И песням старинным, И даже траве В наших горных долинах.
Но только в одном Не хочу я предела: В бурлящем кипенье любимого дела. Хочу я прожить плодотворно и много Не ради того, чтоб бродить по дорогам И греться под солнцем родимого края, И даже не ради тебя, Дорогая.