Пусть не считает ран сердечных Любовь – владелица святынь, Удерживая подопечных В отставку выходить. Аминь.
АМУЗГИНЦЫ
Ты нынче, амузгинское селенье, Походишь на подранка журавля. Чернеют очагов твоих каменья, И одичала скудная земля.
И два-три дома, словно в целом свете Они одни под сенью облаков, Печально льнут к разрушенной мечети, Чей возраст старше десяти веков.
И покосился памятников камень, Их оплела забвения трава, И превратился в прах под нею пламень Сверкавшего над горном мастерства.
Ушли творцы прославленных булатов, Клинков, чья суть, как истина, гола. И унесли, как будто в землю спрятав, Потомственную тайну ремесла.
Наполеону персы подарили Клинок Тимура, но велик Восток, И знатоки, взглянув, установили, Что это амузгинский был клинок.
И там, где в небе вздыбленные глыбы, Как лошадей взметенных косяки, Имам Шамиль и все его наибы Носили амузгинские клинки.
Царь почитал пред мужеством заслуги, И грозный пленник, по горам в тоске, Не потому ль Шамиль, живя в Калуге, Всегда при амузгинском был клинке?
Искусством оружейника немало Весь белый свет ты удивлял, Кавказ. И сабля амузгинская предстала Мне в лондонском музее как-то раз.
Я слышал о судьбе ее два сказа, Один о том, что некий из князей Бежал сюда и за клинок Кавказа Сто тысяч заплатил ему музей.
Был сказ другой не менее реален, Границ Европы разрешив вопрос, Под небом Ялты эту саблю Сталин Британскому премьеру преподнес.
Но вздрогнула даргинская вершина, Когда решили бравые мозги Переселить на плоскость до едина Всех жителей аула Амузги.
И мастерства великого не стало, Которое минувшие века Геройские легенды умещало На благородном лезвии клинка.
И златокузнецов аул соседний – Склонил свою папаху Кубачи, Он провожал, как будто в путь последний, Тех, кто ковал и сабли и мечи.
И понял, что теперь уже не нужно, Как прежде, ладить около луны Ему для амузгинского оружья На целый мир хваленые ножны.
И в Амузги пред временем не скроешь С обидной очевидностью того, Что нет среди утраченных сокровищ Сокровища ценней, чем мастерство.
И я слугою культа был, Сменял портреты в кабинете. Один из бывших на портрете Всех покоряться приучил.
О нем поэты многих стран Слагали выспренние оды, Но культом и в былые годы Был для меня – мой Дагестан.
И не менялась никогда В моей душе одна картина: Клубится облаков овчина, Дымится горная гряда.
На ней альпийские луга, На ней – мятежный бег потока, Отец над книгою Пророка И мама возле очага.
И, венчан скальною оправой, Изображен на ней и я – И молодой, и седоглавый, А рядом ты – жена моя.
ГОЛОВА ТЫ, МОЯ ГОЛОВА
Голова ты, моя голова, Не одну мы сносили папаху. Нес тебя я порой, как на плаху, А порой как на зов торжества.
Ты – ристалище мыслей моих, Им раздора знакомы повадки, И случалось, в отчаянной схватке Верх не лучшие брали из них.
Голова ты, моя голова, Всласть туманилась ты на пирушках И, грешна как людская молва, На чужих почивала подушках.
И не хмурил, я помню, чела, Приходя под кремлевские своды. Ах, какой ты беспечной была, Голова моя, в юные годы.
Только вскоре изрек я слова, Чтоб расслышал их пеший и конный, За которые ты, голова, Оказаться могла отсеченной.
Не тебя ли хвала и хула По людской овивали указке? И давно уже ты дожила До незримой кровавой повязки.
Голова ты, моя голова, Позабудешь безумства едва ли, Хоть все чаще теперь, как вдова, Ты исполнена скрытой печали.
На соломе в горском доме Я сидел пред очагом, Пел я в сладостной истоме, Пел в неведенье благом.
Где вы, гор туманных девы, Где ты, буйно-голова, Полудикие напевы, Не безликие слова?
Все смешалось: свет и тени, И вели меня, как в плен, Вверх казенные ступени Посреди казенных стен.
По лугам и по кутанам Мне б с отарою брести, Но держал к заморским странам Я воздушные пути.
Мне ячмень бы сеять в поле, Запрягать бы мне быков, Мне б гулять всю жизнь на воле Среди беглых облаков.
И кремлевская палата Часто видит свысока, Как на бланке депутата Появляется крылато Стихотворная строка.
Я старым друзьям позвонил и спросил: «Где нынче полдня пропадали?» «На кладбище к сыну мы ездили», – был Ответ, словно отзвук печали.
Я вздрогнул и замер, и горло на миг Стянуло мне, словно арканом. Их юного сына увидел я лик, Как месяца лик за туманом.
И сделался слышим в груди моей стук, Вернулось на круг все сначала. И думал о том я, что мука из мук Уделом друзей моих стала.
АУЛЬСКАЯ МЕЧЕТЬ
Как много себе нанесли мы потерь, За все прегрешенья в ответе. И вот открываю скрипучую дверь Я бедной аульской мечети.
По пятницам, помнится, в детстве сюда Чуть свет приходил я, бывало. Лампада светила здесь, словно звезда, И речь проповедно звучала.
В забытой мечети стоит тишина, Но много ль достигнуто прока, Что смолоду горцам свобода дана Кидаться в объятья пророка.
И страшных годов захмелевший юнец, Я не был обучен Корану. И тайно молился мой честный отец С душой, походившей на рану.
И к небу открыто в ауле вознес На камне могильном он руки. А я без любви, милосердья и слез К иной приращался науке.
Чем стал бы я хуже по мненью иных, Когда б золотого напева Звучал в моем сердце молитвенный стих, Меня охраняя от гнева.
Когда б с минарета пять раз муэдзин Людей призывал бы к намазу, Не меркла бы честь в окруженье вершин, Сверкая подобно алмазу.
Хоть век мне твердили: «Ты в Бога не верь!» На этом опомнившись свете, Открыл покаянно скрипучую дверь Забытой аульской мечети.
Спросила хозяйка зазывного взгляда: «А сколько, скажи, тебе лет?» «Зачем тебе знать это, женщина, надо, Когда еще молод твой свет?»
«Хочу по числу их на белом снегу я Костры запалить в твою честь». «Тогда поспеши в эту полночь благую Лишь двадцать костров ты разжечь».
А сам я подумал, как стоя над бездной: «Годам моим нету числа», – И вдруг увидал, как на черни небесной Костров она сонмы зажгла.
Когда бы был Корану я обучен И приобщен к молитвам мусульман, Лицо к нагорным обращая кручам, Тебе бы я молился, Дагестан.
Но возле эмиратских минаретов, Где путь прервал верблюжий караван, Велением любви, а не заветов Я за тебя молился, Дагестан.
Четверку белых лошадей окинув И слушая притихший океан, В лучах заката в стане бедуинов Я за тебя молился, Дагестан.
И видел я, но не с колен намаза, Как вновь забрезжил несказанный свет И, проходя по лезвию Кавказа, На равных с небом говорил поэт.
Был за грехи ничуть не преуменьшен Его земной пожизненный удел Обожествлять в стихах одну из женщин И чтить, как рай, отеческий предел.
Черной болью охвачена память моя, Стал Чернобыль ее неотвязным виденьем, Словно в мыслях о жизни, я, слез не тая, Счет веду не годам, не часам, а мгновеньям.
Горький след оставляют слова на губах, И с надеждой заблудшею схожа дорога. И не сердце в груди моей, а Карабах, И несется по жилам не кровь, а тревога.
Поздний стих мой, ты всех оскорбленных почти, Утоли их печали, утешь их обиды. Путь для крымских татар оказался почти В полстолетья длиной до родимой Тавриды.
Пел я дружбу народов в огромной стране, И была моя песня крылата, как бурка. Отчего ж в разъяренной она Фергане Не сумела спасти месхетинского турка?
Был людского согласья прекрасен костер, Отчего же сегодня в союзном пределе Впали в рознь племена и кровавый раздор Не щадит ни надгробия, ни колыбели?
Я Чернобыль, Тбилиси, Баку, Карабах, И живого во мне не осталося места. И взываю к единому небу в мольбах. Чтобы рознь и печаль улеглись повсеместно…